"Михаил Анчаров. Записки странствующего энтузиаста" - читать интересную книгу автора

перестала платить налог за бездетность.
Но после развода муж, борец за справедливость, напился, упал и сломал
ногу, и лежал дома в гипсе, и его спасали соседи.
- А при чем тут болезнь мочевого пузыря? - спрашиваю.
- А при том, что туалет в квартире очень невелик, - отвечала
Кристаловна. - И чтобы сесть на сиденье с вытянутой вперед ногой в гипсе,
надо открыть дверь в коридор.
Ответственный съемщик стеснялся соседей по квартире и дожидался ночи. И
вот результат - острый лакедемоно-цистито-хондроз мочевого пузыря. Весь этот
рассказ доносился к нам с огорода, где Кристаловна насаждала картофель.
Потом она выпрямилась, приложила прямую ладонь к бровям и стала похожа на
скульптуру пограничника без собаки. - А почему наука считает вас
аферистом? -спросила она меня.
- Ну, как же! - говорю. - В науке главное - метод. Так, по крайней
мере, она говорит. Раньше, правда, было иначе.
- А как?
- Главное были результаты. Земное тяготение Ньютона, Коперниково -
Земля вращается. Но теперь главное - метод. Что такое метод, я, по правде,
знаю неточно, неуверенно как-то. Но, похоже, что метод - это то, чем наука
занимается, а то, чем она не занимается, то и не метод. Но, впрочем, это
меня не касается. Главное же, что нас сейчас интересует...
- Мне уже неинтересно, - сказала Кристаловна. - Мне некогда.
- Это ничего, - говорю. - Потерпите.
- А картошка?
- Картошка растет, - говорю. - Так вот. Насчет науки - не мое дело. Но
в искусстве любой четкий метод, на котором настаивают, - липа.
- Неужели?
- Представьте себе, - говорю. - Как только художник пишет по методу, он
теряет то, ради чего пишет.
- Что именно?
- Себя, - говорю. - А писать без метода и значит быть аферистом.
Поэтому для науки мы, художники, - затянувшееся недоразумение. И она
надеется создать нам такой метод, из которого мы уже не вывернемся.
Ах, как я хотел быть художником!
Любил запах краски, любил перемазанные лапы мастеров, любил. Но целый
ряд открытий охладил мою пылкость. Сначала меня обучали методу. Но поскольку
методов оказалось ровно столько, сколько преподавателей, я решил подождать,
пока они между собой сговорятся.
Но тут, слава богу, кошмар обучения кончился. И, наконец, я сделал
последнее открытие. Я обнаружил, что любую картину, даже самую великую, даже
ту, которая писалась годами, зритель разглядывал максимум две минуты. И шел
дальше. Некоторые потом возвращались еще разок, ну два, ну три. А
большинство говорили - я уже видал. Я говорил:
- "Боярыня Морозова" - это целый мир. Это философия. После этой картины
жить надо по-другому.
- Да-аа, конечно... как же... помню, - отвечали. - А правда, что у
Сурикова была жена француженка?.. А как вы относитесь к Антуану де
Сент-Экзюпери? А вы были на вернисаже Тютькина-Эклер-Мануйленко?
И я стал умный-умный.
И так длилось до тех пор, пока я не заметил, что как только я пишу