"Леонид Андреев. Сашка Жигулев " - читать интересную книгу автора

То, о чем надо всегда плакать, вспоминая. Царь, награждающий царствами
и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший
властелин, думающий, что он только поцеловал, а вместо того дающий
бессмертную радость, - о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки
рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь и говоришь что-то
невыносимо-серьезное, а я не слушаю! Не слушаю!
- Говори, говори, Сашечка!
- Да ты не слушаешь, мама? Я тебя спрашиваю, а ты...
- Говори, говори, Сашечка!
Ну и пусть довел до комнаты, как пьяную: да и пьяна же я материнской
радостью моею!
Вот еще чего не знала о той ночи Елена Петровна.
Когда мать уснула, Саша вернулся в комнату и разделся, чтобы спать, но
не мог забыться даже на минуту и все курил и думал. Ему казалось, что он
теперь разгадал что-то в своей судьбе, но он никак не мог точно и ясно
определить угаданное и только твердил: "Ну, конечно, ну, конечно, так!
Теперь все ясно". И образ покойного отца, точно с умыслом во всей
неприкосновенности сбереженный памятью до этого дня, впервые предстал его
сознанию и поразил его своею как бы чуждостью, а вместе чем-то и своим.
Увидел ясно в каждом волоске его четырехугольную широкую бороду и плешину
среди русых и мягких волос, крутые, туго обтянутые плечи; почувствовал
жесткое прикосновение погона, не то ласковое, не то угрожающее - и вдруг
только теперь осознал ту тяжесть, что, начинаясь от детства, всю жизнь
давила его мысли.
Да, это он, отец - этот важный, порою ласковый, порою холодно-угрюмый,
мрачно-свирепый человек, занимающий так много места на земле, называемый
"генерал Погодин" и имеющий высокую грудь, всю в орденах. И такие же высокие
в орденах груди у его друзей или подчиненных: кланяются, звякая шпорами,
блестят золотом шитья, точно поднимают потолки в комнатах и раздвигают
стены, - в мрачном великолепии и важности застыла холодная пустота. Гулки,
как во сне, шаги отца: за много комнат слышно, как он идет, приближается,
грузно давит скользкий, сухо поскрипывающий паркет; далеко слышен и голос
его - громкий без натуги, сипловатый от водки, бухающий бас: будто не слова,
а кирпичи роняет на землю. Это отец, да.
А у денщика Тимошки рожа испитая и часто в синяках; и такие же рожи у
других, постоянно меняющихся денщиков - почему рожи, а не лица? Нет, это
нельзя назвать лицом, и это не слезы - то, что с любовью и странным
удовольствием размазывает Тимошка по скуластым щекам своим. И память ли
обманывает, или так это и было: однажды сам Саша своим тогдашним маленьким
кулаком ударил Тимошку по лицу, и что-то страшно любопытное, теперь забытое,
было в этом ударе и ожидании: что будет потом? А старый облезлый кот,
повешенный денщиками за сараем? А лошадь, которая боится отца, и косит на
него глазом, и широко расставляет ноги, как раздавленная, когда отец,
пошатнув ее, становится в стремя, а потом грузно опускается в седло? Сильна
мать, что так долго боролась с отцом и победила его, но почему же и она и
дети замолкают, когда издалека послышатся гулкие приближающиеся шаги и
вдруг, точно от предчувствия идущей тяжести, тихонько скрипнет паркет в этой
комнате? И этот жест Елены Петровны: торопливое и ненужное приглаживание
волос, начался как раз оттуда, от этих минут ожидания, когда уже заранее
поскрипывал паркет.