"А.Андреев. Очерки русской этнопсихологии" - читать интересную книгу автора

лет сорока и за центнер весом, тут же говорил мне с заговорщицким видом:
"Толстомордый приехал. Уходим задами в подполье". И уводил меня в маленькую
избушку, которая стояла у них "на задах" - в дальнем конце огорода. И мы
практически не выходили из избушки, пока родственники не заканчивали свои
дела и не уезжали. Они приезжали из Коврова в основном из-за картошки,
которую сажали на участке у Похани. Ни я. ни Поханя, ни его знания их просто
не интересовали. Мне кажется, они считали его чокнутым. Его жена, тетя Катя,
никогда нас не выдавала и спокойно "брала родственничков на себя". Она
приходила только перед самым отъездом и звала Поханю прощаться. Я вначале
рвался проявить вежливость и сходить вместе с ним, но мне быстро и без
лишних слов объяснили, что это ни к чему. Только хуже будет. Я вспомнил
недоброжелательный взгляд Толстомордого и больше не рвался.
Жена Дядьки тетя Нюра, когда я приезжал, соседей дальше крыльца не
пускала: "Занят. Не беспокойте". К Дядьке в деревне относились с почтением и
беспокоить в таких случаях не решались.
Кроме всего прочего, я довольно быстро понял, что я прихожу к старикам
не за диссертацией, а за чем-то совсем другим. Сейчас я бы назвал это
мировоззрением. И они понимали это и, если можно так выразиться, старались
соответствовать моему запросу. Можно сказать, что для общения со мной, еще
точнее было бы сказать, что для общения с тем вопросом, который приходил со
мной, они вычленяли соответствующую часть себя из всей своей полноты. С
одной стороны, это была для меня самая интересная часть этих людей, с
другой, очень многое терялось, особенно бытового,
повседневно-поверхностного, что было просто не нужно нам на земле нашего
общения, но что обычно и составляет основной объем "личности для других". В
итоге в моих описаниях они перестали быть полноценными, живыми людьми, а
стали, в общем-то, литературными персонажами. Я обеднил и изменил их помимо
своего желания уже тем, что своим интересом заставлял при мне жить только
той частью себя, которая мне была нужна. Я определенно знаю, что если я
сейчас раскрою их имена, их родственники скажут, что это неправда, наш дед
или наша бабушка никогда не были такими! Он все придумал, все наврал!
Да, я многое придумал, додумал и даже приписал им. Я писал свои записи
всегда значительно позже насыщенного общения и головокружительной учебы, а
уж обрабатывал спустя много лет. Тогда я уже плохо помнил конкретные, точные
слова, за исключением врезавшихся в память. Но зато, по прошествии лет,
вдруг соединялись в моей голове разрозненные случаи, приходило понимание, и
я начинал видеть, что же стояло у дедов за словами и поступками. Тогда-то я
и бросался записывать свое "откровение". И тут же понимал, что очень плохо
помню, как же они подводили меня к осознаванию этого. И сколько я ни пытался
быть предельно точным, как этнограф при записи быличек, ничего не
получалось. Я даже доходил до отчаяния. Но однажды я окончательно плюнул на
свое желание состояться как ученый и решил, что полученные мной знания
важнее, чем карьера и неуязвимость. Тогда, на основе старых записей, я начал
создавать обобщающие образы каждого откровения. В общем, это Уже мое
видение. Неожиданное оправдание себе я, спустя годы, нашел в статье А. Л.
Налепина, посвященной такому же собирателю-дилетанту, но одновременно
классик)' нашей фольклористики - Н. Е. Ончукову. Современная наука упрекает
его во множестве упущений, сделанных при записи сказок и былин. Однако: "Все
эти очевидные для современной фольклористики аксиомы, как мы видим, были
хорошо известны и фольклористам рубежа XIX-XX вв. Однако собиратель-одиночка