"Иво Андрич. Письмо, датированное 1920 годом" - читать интересную книгу автора

принять решение и пойти против течения. Макс мне показался одним из таких.
Наша беседа вскоре приостановилась, потому что ни ему, ни мне не
хотелось затевать спор, увидевшись в столь необычном месте да еще после
стольких лет разлуки. Поэтому мы заговорили о другом. Собственно, говорил
он. Он и теперь употреблял изысканные выражения, тщательно строил фразы, как
человек, привыкший общаться больше с книгами, чем с людьми; говорил он
холодно и рассудочно, без прикрас и околичностей, точно открыв учебник
медицины и читая симптомы своей болезни.
Я предложил ему сигареты, но от ответил, что не курит, причем ответил
сразу, с отвращением и чуть ли не со страхом. Я все закуривал одну сигарету
от другой, а он говорил с какой-то нарочитой беззаботностью, словно отгоняя
другие, более тяжелые мысли:
- Ну вот, мы с тобой и выбрались на широкую дорогу, а это значит, что
мы взялись за ручку двери, ведущей в большой мир. Мы покидаем Боснию. Я сюда
никогда не вернусь, а ты вернешься.
- Как знать? - ответил я задумчиво, под влиянием свойственного
молодости тщеславия, которое тянет видеть свою судьбу в дальних странах и на
необычных дорогах.
- Нет, нет, ты наверняка возвратишься, - говорил мой спутник уверенно,
точно ставя диагноз, - а я так и буду всю жизнь носить в себе память о
Боснии как своего рода боснийскую болезнь, причина которой то ли в том, что
я родился и вырос в Боснии, то ли в том, что больше не вернусь в нее.
Впрочем, все равно.
В необычном месте, в необычное время и разговор приобретает необычный
характер, точно во сне. Я смотрю на отяжелевшую, съежившуюся от холода
фигуру старого друга и думаю о том, как мало он похож теперь на юношу,
взмахивавшего рукой и декламировавшего: "Закрой свое небо, Зевс..." Думаю о
том, что же с нами будет, если жизнь будет продолжать изменять нас с такой
быстротой и основательностью, и что перемены, которые я чувствую в себе, все
же к лучшему. И вдруг замечаю, что мой приятель снова говорит. Я оторвался
от своих мыслей и прислушался. Слушал я с таким вниманием, что мне
показалось, будто вся вокзальная суета вокруг меня улеглась, и только его
голос рокотал в бурной ночи:
- Да, я и сам долгое время думал, что проживу всю свою жизнь в Сараеве,
как мой отец, буду лечить детей и кости мои будут покоиться на сараевском
кладбище. Однако уже то, что я видел и пережил в боснийских полках во время
войны, поколебало мою уверенность. Когда же прошлым летом после
демобилизации я провел в Сараеве всего три месяца, я окончательно понял, что
не смогу остаться там на всю жизнь. Мысль же о том, чтобы поселиться в Вене,
в Триесте или в любом другом австрийском городе, вызывает у меня тошноту.
Потому я и стал подумывать о Южной Америке.
- Ну, хорошо, а позволительно ли спросить, что именно гонит тебя из
Боснии? - спросил я весьма неосторожно, что, впрочем, было тогда свойственно
людям моего возраста.
- О, разумеется позволительно, только ведь этого не расскажешь вот так,
на ходу, в двух словах. Если же постараться выразить в одном слове все, что
гонит меня из Боснии, то я скажу: ненависть.
Макс быстро поднялся со своего места, точно внезапно натолкнулся в
своей речи на невидимую стену. Я тоже вдруг осознал всю реальность холодной
ночи на вокзале в Славонски-Броде. Ветер дул все сильнее и все более