"Иво Андрич. Кафе "Титаник"" - читать интересную книгу автора

банк, не держит их в ящике стола, ящиком ему служит кармашек жилета, да и
тут у него деньги не залеживаются. Все-то он проедает и пропивает с дружками
и приятелями, которые большей частью и не евреи, между которыми есть и
католики. И еще сколько! Нет, нету у него денег, он может в этом поклясться
глазами, жизнью своей и покоем мертвой матери. Но когда дело идет о таком
человеке, как господин офицер, он не сегодня-завтра постарается их
раздобыть, займет у кого-нибудь и отдаст ему. Продаст мебель. Будет работать
и экономить - и отдавать ему каждый месяц. Будет надрываться на работе и
подыхать с голоду, но господин офицер свое получит. И это для него будут
верные деньги, как если бы он их держал в государственном банке на книжке.
Все это было сказано, и снова в полутемной комнате воцарилась тишина;
слов этих было слишком мало для того, чтобы растянуть их на всю бесконечную
ночь, которая разлеглась, голая, холодная, темная, как зловещий, бесконечный
коридор. Все сказано, все, что можно придумать и сказать, и все-таки нужно
говорить дальше, как угодно и что угодно. И Менто говорил. Лгал с
энтузиазмом, на который может вдохновить человека страх перед страданиями и
смертью. Рассказывал со множеством подробностей о каком-то процессе из-за
наследства, который до сих пор не шел, как надо, из-за продажности
югославских властей, но который теперь, в новых, лучших условиях, сдвинулся
с мертвой точки. Не сегодня завтра может выйти решение, которым завещание
богатого родственника будет, без сомнения, признано недействительным, и
Менто окажется в числе счастливых наследников.
А когда и эта история была досказана, он пустился сочинять другие, еще
более нелепые и еще менее вероятные. Его медлительная и бедная фантазия
неслась вскачь, спотыкаясь, и, гонимая страхом, делала жалкие и смешные, но
невероятные скачки. Он со все большим трудом находил слова и составлял
фразы; было отчетливо видно, как он приставляет их одну к другой без
большого смысла и со все меньшей убежденностью, но все же продолжал
говорить, боясь лишь одного: конца и молчания. И он мог бы продолжать так до
зари.
Говоря, Менто весь находился в каком-то дробном движении, все в нем
ходило ходуном, заметно и безостановочно: мускулы лица, пальцы, ноги, а
глаза его неотрывно искали взгляда усташа, чтобы ответить ему улыбкой.
Между тем Степан Кович совсем ушел в себя, на вид - далекий от
взволнованного Менто, но на самом деле гораздо более близкий к нему, ближе,
чем этого хотел бы несчастный еврей. Пока Менто, защищая свою жизнь, говорил
и выдумывал, Степан, не слушая его, думал свою думу, и притом не одну.
(И Степан Кович выглядел в это время по-своему жалко и растерянно. Лицо
болезненно бледно, на нем три темных пятна, три мрачных провала: два черных
глаза, соединенные бровями, и невидимый рот, прикрытый коротко подрезанными
усами. Сутулый, с впалой грудью, он тонет в походной итальянской форме
постного и зловещего зеленоватого цвета. Рукава чересчур длинны, брюки -
широки, новые черные ботинки и кожаные краги рассчитаны на более крупного
человека. Но Менто не мог видеть перед собой человека как такового - он
видел только усташа из своих страшных предчувствий.)
Что, если я сейчас, думал Степан Кович, замахнусь на него ножом, так
просто, чтобы посмотреть, что он станет делать и как будет выглядеть?
Замахнусь и - может быть, ударю. А почему бы и не ударить? Почему? Захочу -
ударю, захочу - не ударю.
Ликер действовал на него быстро и пагубно. Лихорадочная речь Менто все