"Иво Андрич. Кафе "Титаник"" - читать интересную книгу автора

Менто растянулось в усмешке, он хотел было даже засмеяться вслух, но все же
удержался, а затем быстро и боязливо погасил на лице улыбку. Однако голос,
которым он отвечал, был еще окрашен этим сдержанным смехом.
- Нет, этого у меня не водилось, господин офицер, - просто так, разный
народ... так, любители выпить, все люди хорошие. Нет, этого не было.
Допрос продолжался. Кто у него есть из родных? С кем он дружит, с кем
вместе работает и мухлюет?
Менто отвечал с еще большей легкостью и самообладанием, да ему и не
трудно было отвечать. У него и в самом деле не было ни родственных, ни
деловых связей, ни недвижимого имущества, да и движимого тоже, кроме вот
этого барахла. Даже еврейская община не считала его своим. Он мог сослаться
на многих свидетелей, не только на соседей, но и на своих посетителей.
- Спросите кого хотите насчет Херцики. Это меня так, знаете ли,
называют, господин офицер. Любой вам скажет: он весельчак и... тому
подобное, но ничего неположенного, никакой контрабанды и прочего за ним не
водится. Уж это нет! Пожалуйста, спросите.
Опять ему захотелось упомянуть и о своей, хотя и невенчанной, жене. Но
он тотчас испугался этой мысли и промолчал. Правда, и позже ее имя несколько
раз вертелось у него на кончике языка. Он понимал, что лучше не заикаться о
связи с женщиной арийской расы, и все-таки ему казалось, что хорошо было бы
каким-то образом проронить это католическое имя Агата, выставить его как
талисман, как броню и защиту. Но все же он справился с собой.
В каком-то месте завязавшегося разговора Степан Кович машинально выпил
стоявшую перед ним рюмку, а Менто снова наполнил ее ликером.
Чем дальше затягивался допрос, тем живей и свободней в своих ответах
становился Менто, а Степан Кович задавал вопросы все медленней и
нерешительней. Возникали долгие и мучительные паузы, во время которых
становилось слышно тиканье дешевого жестяного будильника, неумолимое,
механическое напоминание о ходе времени.
Степан Кович, как не знающий роли актер, откашливался, мялся и, чтобы
скрыть неловкость, брался за рюмку. Придумав какой-нибудь новый вопрос, он
тянул и мямлил, многозначительно выделяя отдельные слова и слоги, точно за
ними прятались искусно скрытые капканы.
Ему казалось, что рассусоливать достаточно и пора приступать к делу, но
он не знал, как за это взяться. Больше всего ему мешали другие, затаенные
мысли, которые беспрестанно толклись у него в голове. Он старается задавать
вопросы, а сам в это время смотрит на воспрянувшего духом Менто и думает о
нем, о себе, о вещах, которые не имеют ничего общего с тем, о чем он
говорит.
Посматривает Степан Кович на своего "жида", и его грызет недовольство и
самим собой, и своим "жидом", и всем окружающим. ("Ну ясно, вот что они
оставили на мою долю. Именно мне, а не кому-нибудь еще!" - мысленно
повторяет он.) Недовольство переходит в озлобление, которое сдавливает
горло, ударяет в голову и толкает его на то, чтобы что-то сказать, крикнуть,
сделать.
Ясно, что это не тот настоящий еврей, которого он себе представлял, и
что сам он не тот усташ, каким бы хотел быть. Неприбранное, тесное жилье,
нищенское, вросшее в землю, как и его собственное в Бане Луке. Сам "жид",
убожество в протершейся и засаленной одежде, корчится, жмурится и
вздрагивает, захлебывается и запинается, а страх стянул ему всю кровь к