"Иво Андрич. Кафе "Титаник"" - читать интересную книгу автора

глупый сон. Ему мерещится, что старый еврей, на которого он наседает,
вот-вот махнет рукой и сухо, Деловито, с презрением в голосе, скажет:
- Ступай, ступай, хватит дурака валять!
Это злит и оскорбляет Степана Ковича, и он боится этого больше, чем
сопротивления и драки. Случается, что в своем бешенстве и ожесточении он,
собравшись с силами, дает оплеуху какому-нибудь старику-еврею, но делает это
так по-женски, так неумело и неестественно, что пошатывается вместе с
евреем, словно и сам получил пощечину, и стоит перед ним, беспомощный и
растерянный, думая, что весь свет, как и они оба, это видит. И оглядывается,
не смотрит ли кто из усташей.
Из-за всего этого Степан Кович рад, что покидает Баню Луку и
перебирается в другой город, где его никто не знает. Ему кажется, что в
другом месте все пойдет лучше и легче.
Однако в Сараеве было так же, и даже хуже. Никто на него не обращал
внимания. Давали ему какие-то мелкие поручения, точно курьеру. А в ночные
"операции", которые молодые усташи предпринимали на свой страх и риск, его
не звали и вообще избегали его. По вечерам он часто оставался один в большой
спальне импровизированной казармы. Он запасался водкой, садился в укромном
уголке на скамеечку и пил, одинокий и озлобленный, пытаясь утешить себя
смутными неверными картинами собственного величия, которые вызывал в нем
алкоголь. Но и это как-то не выходило в чужом, проклятом городе, кажущемся
ему западней, расставленной в котловине между гор.
Сидя так однажды ночью, он услышал, как небольшая группа усташей
договаривается и уславливается между собой. Звучали еврейские фамилии,
названия улиц, номера домов. Он поднялся и, осмелев от водки, решительно
потребовал, чтобы взяли и его. Наступило молчание. Ему показалось, что в
молчании этом таится презрение, а случайные взгляды в замешательстве
скользят мимо него куда-то дальше, где лучше и интереснее. Наконец ему
неохотно дали адрес и фамилию одного еврея. Он пытался узнать, кто этот
человек, как он живет, но все отмахивались от него и со смехом и грубыми
шутками расходились. Кто-то, проходя мимо, весело крикнул:
- Ломись прямо в дом, брат, не церемонься! И не жалей жида! Ты в его
получении не расписывался!
Степан Кович шел по набережной Миляцки, и в его несколько затуманенной
голове, сквозь биение пульса в висках, звучали, повторяясь, слова:
Мутевеличева улица, четыре, Менто Папо, бывший владелец кафе "Титаник". Он
прикидывал, как бы ему возможно увереннее, строже и официальнее войти и
подступиться к своему первому еврею. А потом рассердился сам на себя за то,
что вот так готовится и сам себя проверяет, точно идет сдавать экзамен, а не
браться за еврея и допрашивать его. Войдет, как и другие входят, объявит,
что пришел собрать сведения о нем и его семье, даст понять, что дело идет об
аресте, высылке или еще о чем-нибудь похуже. Папо в ответ на это предложит
деньги или что-нибудь из ценных вещей, или и то и другое, а если сам не
предложит, то Степан ему самым недвусмысленным образом намекнет. И уйдет,
оставив всю семью в страхе и смятении, в ожидании самого худшего и
готовности новой взяткой отдалить свою гибель.
Дойдя до электростанции, он увидел в молочном свете больших окон, за
которыми пыхтели хорошо смазанные машины, какого-то горожанина в феске.
Степан обратился к нему с усташским приветствием, в ответ на которое
прохожий что-то смущенно пробормотал, и спросил, где кафе "Титаник".