"Ираклий Андронников. Избранные произведения в двух томах (том 2)" - читать интересную книгу автора

Илью Осиповича, так что все подумали, что это - любимое детище великого
музыканта, впрочем, незаконное и посему носящее совершенно другую фамилию.
Никто не понял, что ты говоришь о симфонии. Тогда ты решил уточнить и
крикнул: "Сегодня мы играем Первую симфонию до-минор, це-моль! Первую,
потому что у него были и другие, хотя Первую оп написал сперва... Це-моль -
это до-минор, а до-минор- це-моль. Это я говорю, чтобы перевести вам с
латыни на латинский язык". Потом помолчал и крикнул: "Ах, что это, что это я
болтаю! Как бы меня не выгнали!..."
Тут публике стало дурно одновременно от радости и конфуза. При этом ты
продолжал подскакивать. Я хотел выбежать па эстраду и воскликнуть: "Играйте
аллегро виваче из "Лебединого озера" - "Испанский танец...". Это единственно
могло оправдать твои странные движения и жесты. Хотел еще крикнуть: "Наш
лектор родом с Кавказа! Он страдает тропической лихорадкой - у него начался
припадок. Он бредит и не правомочен делать те заявления, которые делает от
нашего имени". Но в этот момент ты кончил и не дал мне сделать тебе
публичный отвод... Почему ты ничего не сказал мне? Не предупредил, что у
тебя вместо языка какой-то обрубок? Что ты не можешь ни говорить, ни ходить,
ни думать? Оказалось, что у тебя в башке торичеллиева пустота. Как при этом
ты можешь рассказывать? Непостижимо! Ты страшно меня подвел. Не хочу иметь с
тобой никакого дела! Я возмущен тобой!
А в это время играли первую часть симфонии, которую я очень любил.
Потом вдруг слышу - снова появилась первая тема: она уже предвещает финал.
Вот в зале зааплодировали, в гостиную вошел Гаук, очень довольный... Я стал
озираться, чтобы куда-нибудь спрятаться. Hо не успел. Комнату наполнили
музыканты, стали спрашивать: "Что с вами было?" Я хотел отвечать, но
Соллертинский шепнул:
- Никогда не потакай праздному любопытству. От этих лиц ничего не
зависит. Второе: наука еще не объяснила, что было с тобой. И в третьих: мы
еще не придумали, как сделать, чтобы тебя уволили по собственному желанию.
Что было потом, помню неясно. Знаю только, что возле меня сидит
человек, которого до этого я видел, наверное, не больше двух раз,- известный
ныне искусствовед Исаак Давыдович Гликман, коего числю с тех пор среди своих
лучших друзей. Он похлопывает меня по плечу, говорит, что не я один, но и
филармония виновата. Надо было прослушать сперва, а не так выпускать
человека. И он подмигивал Соллертинскому. И Соллертинский уже смеялся и,
желая утешить меня, говорил:
- Не надо так расстраиваться. Конечно, теоретически можно допустить,
что бывает и хуже. Но ты должен гордиться тем, что покуда гаже ничего еще не
было. Зал, в котором концертировали Михаил Глинка и Петр Чайковский, Гектор
Берлиоз и Франц Лист,- этот зал не помнит подобного представления. Мне жаль
не тебя. Жаль Госцирк - их лучшая программа прошла у нас. Мы уже отправили
им телеграмму с выражением нашего соболезнования. Кроме того, я жалею
директора. Он до сих пор сидит в зале. Oн не может войти сюда: он за себя не
ручается. Поэтому очистим помещение, поедем ко мне и разопьем бутылочку
кахетинского, которую я припас па случай твоего триумфа. Если б я знал, что
сегодня произойдет событие историческое, я бы заготовил цистерну
горячительного напитка. Но прости, у меня не хватило воображения!...

Ах, какой это был человек! Благородный. Добрый. Великодушный.
Мы вышли втроем. Лил дождь. Пошли на Пушкинскую, где жил Соллертинский.