"Вирджиния Эндрюс. Долгая ночь " - читать интересную книгу автора

семье величали его Капитаном.
Итак, почти как в королевской семье, в нашем распоряжении были десятки
слуг и работников, готовые выполнить любое наше пожелание. Конечно, у меня
были любимые слуги. Одна из них - Лоуэла, наша кухарка. Ее мать была рабыней
на плантации Уилкис, находящейся в 20 милях южнее нашего имения. Другой -
Генри. Его отец, также из рабов, погиб в Гражданской войне. Он сражался на
стороне Конфедерации, потому что, как говорил Генри, "считал преданность
своему хозяину важней личной свободы".
Как в королевских дворцах, в нашем особняке было много прекрасных и
богатых вещей: вазы, сияющие серебром и золотом, статуи, привезенные из
Европы, изящные безделушки, раскрашенные вручную, фигурки из слоновой кости,
привезенные с Востока и из Индии. Хрустальные призмы, свисающие с абажуров,
бра и канделябры ловили солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кружевные
занавески, сверкали и переливались всеми цветами радуги.
Еду нам подавали на китайском фарфоре ручной работы и больших
серебряных блюдах. Мы пользовались самым дорогим столовым серебром.
Мебель нашего дома была разной по стилю, но вся она была изыскана и
хорошего качества. Казалось, что комнаты стараются затмить одна другую.
Комната, где мама обычно читала, была самой яркой из-за светло-голубых
атласных занавесок и мягкого персидского ковра. В мамином кресле, обитом
пурпурным бархатом и расшитом золотой тесьмой, любой человек чувствовал бы
себя царственной особой. Вечерами, элегантно откинувшись в кресле и одев
очки в перламутровой оправе, мама читала романы. И как бы папа не возмущался
и не неистовствовал по этому поводу, она с упоением окуналась в их страницы,
полные греховных слов и мыслей. Поэтому папа редко заходил в мамину комнату.
Если он хотел видеть маму, то посылал за ней одного из слуг или Эмили.
Кабинет папы был таким большим, что даже он - человек 6 футов и 3
дюймов роста, с широкими могучими плечами и сильными руками, - терялся за
своим слишком большим столом из мореного дуба. Всякий раз, когда я приходила
туда, массивная мебель обступала меня в полумраке, особенно большими
казались глубокие кресла с высокими спинками и широкими подлокотниками.
Портреты деда и прадеда, окружавшие папу, сурово глядели из своих
больших темных рам на то, как он работал при свете настольной лампы. В нашем
доме везде были картины, практически в каждой комнате. Некоторые из них были
портретами наших предков - мужчин с темными лицами, приплюснутыми носами и
тонкими губами, у многих были коричнево-рыжие бороды и усы как у папы. Да и
у женщин на портретах лица были худые и строгие, как у мужчин. Многие
смотрели с выражением целомудрия или негодования, как будто то, что я делала
или сказала, или даже подумала, выглядело непристойным в их глазах. Я
находила сходство с Эмили везде, но ни одно из этих лиц не было похожим на
меня. Евгения отличалась от нас, но Лоуэла объясняла это тем, что Евгения
росла больным ребенком. Название ее болезни я не могла точно произнести,
пока мне не исполнилось 8 лет. Думаю, просто я боялась сказать эти слова
из-за страха, что даже звук мог каким-то образом распространить эту болезнь.
Мое сердце начинало тяжело биться, когда Эмили, как и мама, выговаривала их
отчетливо с первого раза: пузырчатый фиброзис.
Эмили всегда отличалась от меня. Ни одна вещь, которая меня волновала,
не трогала ее. Она никогда не играла с куклами и не интересовалась нарядами.
У нее не было желания даже просто расчесать волосы, и она не обращала
внимания на то, что ее темнокаштановые пряди неопрятно свисают вокруг глаз,