"Юрий Арабов. Биг-бит (Роман-мартиролог) " - читать интересную книгу автора

иностранных фильмов на московской студии, родила сына, который не знал и не
хотел знать прозаика Катаева, поэтов Грибачева, Смелякова, Тихонова, Драча и
других достойных героев своего времени... Пропиливание сына "Одиноким
парусом" продолжалось весь вечер, и Фет, перед сном почувствовав, что
разваливается пополам, торжественно обещал эту книгу прочесть. Однако слова
своего не сдержал, а посмотрел по телевизору одноименный фильм, который
сильно озадачил. Там два паренька из революционной Одессы скрывали от
царской полиции раненого матроса с крейсера "Броненосец Потемкин". Матрос
весь фильм стонал, покрывался потом и бредил, а в конце выстрелил в воздух
из здоровенного маузера. Решив про себя, что содержание произведения усвоено
и переварено, Фет решил не тратить времени на книгу.
...Он прошел спортивную площадку и увидел, что деревянных ящиков,
которые днем были разбросаны повсюду, уже нет. Кто-то собрал их и, скорее
всего, в недалеком будущем построит из ящиков дачу или еще что-нибудь
дельное. Он слышал про такие случаи, отмечая, что его мама завистливо
вздыхает, когда кто-нибудь рассказывает про излишнюю расторопность их
многочисленных знакомых. Но Фета не трогала подобного рода предприимчивость.
Его трогала только музыка. И это было как наваждение.
Он шел к подъезду через утоптанные суконно-войлочной обувью сугробы,
погруженный, как обычно, в тяжелую думу.
В восемь лет Фет расплакался от пластинки Первого концерта Чайковского
в исполнении друга советского народа Вана Клиберна. Примерно тогда же его
уши настиг второй друг советского народа Пол Робсон, сытый негр из Америки,
который подавался как жертва расизма и пел по радио русские песни низким
утробным голосом. У советского народа, таким образом, было два друга, у Фета
же в то время - ни одного. "Он плачет! - в ужасе прошептала мама, указывая
на сына пальцем. - Он станет великим композитором!" "Крокодилы тоже
плачут, - меланхолически возразил ей отчим, - а потом из них делают ремни и
сумки". С ушами Фета начали происходить болезненные чудеса. В любом шуме ему
слышалась музыка. В гуле самолета, который летел вместе с ним из Уфы в
Москву, он различал детский, почти ангельский хор. В Уфе жила его бабка
Фотиния, которая, в отличие от тети Муси, попала в ротацию мелких народов
после войны и была выслана на Южный Урал. Что пел этот детский хор внутри
самолетных двигателей, оставалось тайной. И только придя лет через двадцать
в православную церковь, Фет услыхал в тамошнем хоре нечто подобное, только
это пение было суше и скромнее того, которое он услышал в детстве.
И с той молочной поры Фет против своей воли обратил внутренний взор на
музыкальный мир, бивший волною в стены его коммунальной квартиры на северной
окраине тогдашней Москвы, носившей имя Четвертого Сельскохозяйственного
проезда.
...Он поймал себя на том, что в мыслях своих крутится вокруг одного и
того же.
С музыкальным миром было не все в порядке. Существовал довольно
странный ансамбль электромузыкальных инструментов Всесоюзного радио и
Центрального телевидения. Он играл прохладительные мелодии типа
"чижик-пыжик", но на диковинных инструментах, спроектированных еще в 20-х
годах одним энтузиастом-электронщиком, который поклялся оживить мертвого
Ленина вопреки здравому смыслу. Но энтузиасту тактично указали на то, что
Ленин в силу различных причин остался без мозга и, оживший, но с пустой
головой, будет, скорее, вреден для нарождающегося прогрессивного общества.