"Юрий Арабов. Биг-бит (Роман-мартиролог) " - читать интересную книгу автора

мануфактуру и просто заурядный мельхиор. Его рачительность и скупость спасли
тетю Мусю от путешествия в товарном вагоне на Урал. Фомчик кому-то дал, и
кто-то молчаливо взял, а другой рукой вычеркнул две фамилии из длинного
списка ссыльных. Они и остались в Ялте вплоть до вегетарианских времен
Хрущева. Пока Никита Сергеевич разоблачал антипартийную группу
Молотова-Кагановича, дядя Фомчик все щупал и щупал, все брал и брал, пока
наконец не стал сохнуть от своей рачительности и не умер от саркомы в конце
50-х. От него Фет застал тяжелую мебель из красного дерева, полную трухлявой
летописи жуков-древоточцев, и фотографический портрет самого хозяина этой
мебели на стене. Дядя Фомчик смотрел пристально и строго, поджав сухие губы
и приказывая Фету никому не верить на слово, а все проверять на ощупь и
собственноручно.
Весь этот отпуск мама учила Фета читать, натаскивая его, словно
нерадивого пса, на киноафиши с названиями фильмов, на клумбы с выложенной
цветами надписью "Миру - мир", на названия белых кораблей, приходивших в
грязный ялтинский порт. Все было тщетно. Процесс не шел, и инертность
недавно родившегося материального тела мешала овладеть начатками всеобщей
грамотности. Но вдруг, почти перед самым отъездом в Москву, внутри Фета
что-то неожиданно щелкнуло, десятки ранее умерших людей, которые жили в его
генах, в одну секунду напомнили о том, что нарисованные знаки, называемые
буквами, оказывается, можно складывать в слова. "Играет эстрадный
оркестр..." - довольно внятно прочел он. Мама, находившаяся рядом, ахнула и
прокричала в вечерний воздух: "Теперь тебя можно отдавать в школу, сынуля!".
Но ее радость оказалась преждевременной. Начав свое среднее образование
осенью 1961 года, Фет за первые четыре класса разучился читать так же
внезапно, как и начал. Школа, вроде, была здесь ни при чем. Она
располагалась при педагогическом училище, уроки вели румяные
девки-практикантки в широких юбках в форме абажура, и уже тогда хотелось под
эти юбки залезть и пощупать рукой электропроводку. Девки, подспудно
догадываясь об этом, проявляли терпение и нежность. Ток, бежавший в их
жилах, заставлял приносить яблоки и бутерброды, они угощали ими веснушчатых
малышей и гладили по головам, как, наверное, конезаводчик оглаживает
жеребят, предполагая, что через годик-другой из них вырастут здоровенные
кони.
Но, несмотря на эти благоприятные для духовного созревания
обстоятельства, с чтением у Фета становилось все хуже. То есть буквы он знал
и мог при желании соединить их в слова, но в голове образовалась какая-то
перегородка, подобная масляной пленке на загрязненной речной воде. Эта
пленка мешала усвоению знаний, мешала понять первый и второй закон Ньютона,
а уж о третьем речи не шло. Бывало хуже, - слова, которые слышал Фет, вообще
не добирались до его сознания, более того, голоса, исторгавшие их, звучали,
как из чайника, - гнусаво-гулко, без всякого смысла и назначения. Фету
казалось, что он сходит с ума.
То, что румяный пухлый мальчик начал превращаться в бледного рыхлого
дебила, первым заметил отчим. Как-то осенним вечером, сильно не добрав
"Перцовой", он сообщил матери глухим голосом, что Фет, по-видимому, ее скоро
зарежет. "Почему так?" - ужаснулась мать. "Потому что он не читает книг,
бардзо, - строго сказал отчим. - Я в его годы уже прочел "Белеет парус
одинокий"". Мама в отчаянии опустилась на стул. Похоже, что до нее только
сейчас дошел весь ужас создавшегося положения. Она, режиссер дубляжа