"Луи Арагон. Римского права больше нет (рассказ) (про войну)" - читать интересную книгу автора

и у меня, двойная фамилия. Но без частицы "де", то есть не дворянская.
Двойная, очень французская. Забыл. Но очень, очень французская. Он, видно,
из тех, кого здесь называют республиканской аристократией: Вальдек-Руссо,
Леруа-Болье, Панар-Левассор и прочие.
Доктор Гримм очень мило прочитал эту свою лекцию, право, очень, очень
мило. Он читал ее по-французски. Языком доктор владеет свободно, говорит
совершенно без акцента. В воспитательных целях это очень важно. Я вообще
люблю слушать правильную французскую речь. Для всех'наших в зале весьма
полезный урок. До войны доктор Гримм работал в Париже, в сфере сближения
двух наших стран. Его не посмели выслать, когда Народный фронт развязал
враждебную кампанию против его превосходительства Отто Абеца. Доктор
объяснил нам, как нас любят истинные французы, те, кто раньше так страдал
от еврейского засилья.
От французов, тоже очень мило, выступил глава крестьянской корпорации.
Он ветеран франко-германской дружбы, еще до войны приезжал в Нюрнберг, на
съезд национал-социалистской партии, и даже удостоился чести быть
представленным нашему фюреру. Что за прекрасная интуиция у нашего фюрера
на людей, которые чего-то стоят! Подумать только, этот замечательный
человек с таким громким, по-республикански аристократическим именем
прозябал тогда в полной безвестности, без всякого серьезного дела. Слушая
его, мы все поняли, что настоящая Франция с нами, что она против
большевизма и против Англии.
Есть даже, кажется, один епископ из Французской Академии, который
собирался ехать на Восточный фронт и воевать там с большевиками за свободу
снежных русских степей, но ему помешали годы. Значит, не все епископы
такие, как эти паршивые прелаты у нас в Германии, которые в своих
проповедях выступают против нашего фюрера, против эвтаназии и многих
других принципов нашего третьего рейха.
Доктор Гримм-дальний родственник моей Труды, так что я действительно не
мог, хоть дисциплина теперь и... Лотте я объяснил, но она все равно
злилась. Ей скучно с другими нашими девушками. И потом, она меня обожает,
даже зовет меня Katzchen'[Котик (нем.)]. Я думал, такое со мной никогда
уже больше не приключится. С 1917 года никто меня так не называл. Труда
уменьшительных слов не любит. Она зовет меня mein Schatz [Мое сокровище
(нем.)].
- Katzchen! - Лотта Мюллер нагнулась, чтобы подтянуть свои серые
нитяные чулки. - Не сходишь ли ты за рюмкой коньячку?
День стоял ясный, но несколько ветреный. Они были чем-то вроде живой
детали пейзажа в самом низу картины: за столом, массивное основание
которого составляли крест-накрест положенные поленья, в саду ресторана.
Официантка не слышала, когда ее звали: ресторан был в некотором отдалении.
В павильон вели три ступени, в центре-бар и основной зал, в правом крыле,
более поздней постройки, - банкетный, с начала войны закрытый, с левой
стороны-навес для садовых инструментов. Сад был густой, беспорядочно
заросший, тисовый кустарник, когда-то аккуратно подстриженный, замысловато
делил его на небольшие отсеки, повсюду торчали странные зеленые дротики,
этакие трости с курчавыми листьями, неведомое многолетнее растение без
малого в рост человека. Посетителей никого, кроме них и еще двоих, немного
поодаль, возле голубой решетки, по ту сторону круглого стола, слишком для
них просторного; эти двое, французы, сидели рядом, один из них поставил на