"Луи Арагон. Молодые люди" - читать интересную книгу автора

не нравилось в Виши, часто было еще не самым худшим. Неверно было бы думать,
что глаза открываются всегда по разумным причинам. Это было скорее смутное
недовольство, чем определенные причины. В смятении 1940 года Ги, как и его
отец, верил седовласому Маршалу с выцветшими глазами, бормотавшему, как
старый дедушка. Ги слышал от него те самые слова, на которых держалась его
вера... Так произошло не с одним только Ги. Ему не раз говорили, что мечта
всегда расходится с действительностью. Но такое объяснение его не
удовлетворяло: он верил в свою Францию, в ее героический образ, как годом
раньше Марсель верил в свою мечту о всемирном братстве. Между ним и теми,
кто его окружал, постепенно разверзлась пропасть. Он боялся спросить, что
думает его мать. Ах, если б здесь был Жерар! Несколько месяцев от него не
было вестей; потом пришла открытка из Померании с заранее напечатанным
текстом и вписанными в него стереотипными словами, но в них нельзя было
найти ответа ни на один вопрос.
Позднее, по набросанным карандашом запискам, присланным из Сталага,
трудно было понять, что же думает Жерар. А Ги так хотелось задать ему уйму
вопросов. В начале 1942 года пришло немного более понятное письмо, где,
по-видимому, говорилось о неудавшемся побеге из концлагеря. А затем
молчание.
Как и Марсель в 1939 году, Ги прошел через адовы муки сомнений. Но он
был хуже вооружен, чтобы защищаться, не очень-то много знал он о жизни.
Слова имели над ним слишком большую власть. Такие великие, такие благородные
слова... Когда отец стал помогать рабочим уклоняться от "пополнения", у Ги
прямо камень с души свалился; он даже почувствовал гордость за отца. Но
узнал он об этом гораздо позже, когда, нарушив запрет, тайком перешел
демаркационную линию, чтобы повидаться со своими товарищами (еще одна игра
скаутов).
Ибо год назад перешел в южную зону, где вступил в члены
"Сочувствующих". Там его терзало множество сомнений. Он постепенно привык
соглашаться лишь с частью того, что ему внушали. Приходилось молчать,
сдерживаться, когда ставили кое-какие вопросы, касающиеся крупного заговора,
который, думал он, охватил его страну... В мечтах Ги, в старых скаутских
мечтах, никто никогда не лгал. Самое трудное было научиться лгать: ему
казалось, легче убить, даже беззащитного...
В двух зонах царила совершенно разная атмосфера. Если бы Ги не пришел
домой повидаться со своими, возможно, в южной зоне некоторые вещи так бы и
не прояснились для него. В южной зоне каждый человек отмалчивался, каждый
глядел на соседа с недоверием. Но от самой демаркационной линии, и даже не
доходя до нее, возникало всеобщее товарищество, начиная со взглядов,
которыми обменивались разнообразные пешеходы, направлявшиеся со всем
понятной целью к тайным проходам, ставшим секретом Полишинеля. К северной
зоне... В северной зоне лежала другая страна, где возмущенно кипела кровь и
с уст срывались дерзкие слова. Даже мать сказала Ги: "Там вам не хватает
бошей, как у нас, вот чего вам не хватает"...
Но, вернувшись в свое затянувшееся детство, среди членов
"Сочувствующих" он готов был уступить, он уже уступал... Подъем флага был
для него всегда такой волнующей церемонией, что слезы выступали на глазах.
Зачем же кое-кто из его товарищей говорил при этом такие мерзкие,
возмутительные слова? Не спорить. Не слушать...
Редкие письма, приходившие от его родственников из Шаранта, только