"Михаил Ардов. Цистерна " - читать интересную книгу автора

куда? Назад давай! - На попа его ставь, на попа! - мог ли я думать, что
наступит день, когда от всей нашей семьи останемся только он да я...
Когда меня выдворяли из Москвы, в дни драматического моего с буфетом
вечного расставания я нашел в одном из его ящиков пятъ серебряных колец с
выгравированными именами - Папа, Мама, сестра, брат и я - было пятъ
приборов, пятъ крахмальных салфеток на скатерти...
А все остальное столовое серебро ушло когда-то в Торгсин вместе с
отцовским портсигаром и часами, вместе с кольцами и сережками моей матери...
С годами я привык к буфету и теперь даже не мог бы с точностью сказать,
с какого времени мы стали с ним жить в одной комнате, в нашей бывшей
столовой, вернее, в отгороженной ее части.
Первый раз нас уплотнили в восемнадцатом году, и в мамину спальню
въехал со всем семейством дворник Степан. Тут только и выяснилось, что кроме
своих - Прощения просим - и - Покорно благодарим - он знает еще некоторые
слова и целые выражения из тех, что обыкновенно не включаются в печатные
лексиконы. И сапогами он теперь топал, не смущаясь, а, наоборот, с некоторой
гордостью за такую решительную свою походку и как бы беря реванш за годы
унижения, когда ему приходилось передвигаться по нашему коридору на
цыпочках.
К Степану вскоре приехала из деревни сестра с мужем и с детьми. Они
поселились в комнате моего брата...
Приходило домоуправление, вышла замуж моя сестра, увезли как-то ночью
брата на угол Лубянки и Фуркасовского, умер отец, а через год мама... И вот
остались из прежних жильцов лишь мы с буфетом да Матрена в своей каморке при
кухне. Потом я схоронил и Матрену...
А столовая у нас раньше была проходная, и вот как-то в очередной раз
пришло домоуправление, и они поставили перегородку с дверью, так что задняя
часть комнаты отошла к коридору... Никому, даже мне, тогда и в голову не
пришло, что через узкую эту новую дверь шмидтовский буфет уже не вынесешь,
что его, в сущности, замуровали заживо, как бочонок Амотилъядо...
Нет, мы с ним неплохо прожили это время. Помещалась в него чертова
уйма - не говоря уже об остатках посуды: все эти разрозненные рюмки, стопки,
бокалы, графины и графинчики, кузнецовские чашки, тарелки, блюда, супницы, -
но и семейные фотографии в папках и в златообрезанных аляповатых альбомах,
все старые ненужные бумаги, переписка моих родителей до женитьбы, картонные
коробочки с мелочами, с пуговицами, фуляры, старые лорнеты, отцовские
пенсне, запонки, манжеты, булавки, подсвечники, бритвенные приборы, старые
кожаные рамочки, разрозненные номера "Нивы" и "Сатирикона", совершенно
невероятные книги и еще невесть какой хлам...
И когда пришлось в конце концов вытащить, вытряхнуть из него все это,
часть просто выбросить, часть упаковать в картонные ящики, я, человек вполне
несентиментальный, перед тем как покинуть его навеки, вдруг произнес с
кривоватой ухмылочкой:
- Прощай, мой товарищ, мой верный слуга...
А потом его, наверное, разнесли в щепу... А может быть, во время
перестройки сломали перегородку и выволокли на свалку, во двор... Словом, я
и его пережил, но так и не знаю, кому же из нас больше повезло в этом
случае...
Ночью, в двенадцатом часу одному пьяному приспичило бить жену. Баба
вырвалась, спрыгнула с крыльца и в одном белье стала бегать вокруг дома...