"Елена Арсеньева. Шальная графиня" - читать интересную книгу автора

затянутыми под платок волосами, с длинными костлявыми пальцами. Елизавете
даже чудилось, что Фимка под своей коричневой одежею вся покрыта жесткой
черной шерсткою. Одно слово - кикимора, как ее живописует молва:
"Малешенька, чернешенька, тулово не спознать с соломиною, голова - что
наперсточек. Ни с кем она, проклятущая, не роднится, одна у ней радость: все
губить, все крушить, всем назло идти, мир крещеный мутить!"
Уродство всегда ужасало Елизавету чуть ли не более других человеческих
пороков. Она не могла понять, что за тяга порою живет в русских людях ко
всем этим юродивым, калекам, убогим, изъязвленным... Их не просто жалеют, не
просто умиляются их порокам и страданиям, но и непременно ищут высший смысл
и волю господню в уродстве и готовы чуть ли не в пророках числить
какого-нибудь гугнивого и косноязычного трясуна, сующего всем под нос язвы
свои! Елизавете, с ее статью и красотою, казалось, что всякое уродство
внешнее и даже простое искажение богоподобного облика непременно влекут за
собою уродство душевное или тайный изъян, зачастую глубоко и умело сокрытый,
но все же неприметно источающий гной.
Словом, Елизавету просто трясло при виде Ефимьи. Даже капли сочувствия
к ней она не испытывала, хотя та недавно совсем осиротела.
Отец ее, сапожник, пришедший в Россию из Польши (а откуда он туда
прибыл, бог весть!), недолго прожил после смерти жены: ненароком свалился с
крыльца и сломал шею. Кумушки-соседки, правда, шептали, что тут дело
нечистое, не иначе жена его с собой взяла: покойница, по слухам, была баба
нехорошая, дьявольщиной занималась, от коровушек молоко отдаивала. А ежели
ночами кто-то видел на улице черную свинью, то спешил скрыться и утром
поставить в церкви свечку. Рассказывали: померла она странным образом: легла
спать живая и здоровая - а поутру нашли ее посреди двора полумертвую, всю в
крови; на шее и затылке страшные раны от собачьих зубов. Весь тот день она
промучилась, к ночи начала помирать. Трудно мерла, сильно плохо ей было!
Пред полуночью стала выкликать. Пена изо рта идет, а она кричит, кукарекает,
хрюкает...
По совету сведущих людей земли принесли с роcстани трех дорог, намешали
в кружку. Она выпила, но и это не помогло. Померла лишь, когда залезли на
крышу и венец подняли. Да и то перед тем, как дух испустить, своим же
домашним свинью подложила: перину, на которой помирала, велела спрятать в
клеть и строго-настрого запретила на нее ложиться или продавать. А та перина
была единственная в доме. Все спали на тощих тюфячках, но и теперь, знать,
им на мягоньком не понежиться, если, конечно, не решат старой ведьмы
ослушаться.
Народ верит, что ведьма - она и по смерти ведьма: из могилы, случается,
встает, живых мучает... Некий предусмотрительный человек - видать, из тех,
кому сапожничиха успела насолить, - тайком забил ей в могилу осиновый кол. И
теперь ей нипочем было не подняться из гроба!
Однако, ведьма или не ведьма, сапожникова баба была родной матерью
Ефимьи, и та очень тосковала после ее смерти. Когда ж схоронили отца, почти
вовсе не уходила с кладбища.


* * *

Как-то раз, уже на пороге лета (черемуха тогда цвела), Елизавета не