"Пьер Ассулин. Клиентка " - читать интересную книгу автора

удалился, я, не удержавшись, шепнул Франсуа:
- Даже его последняя фраза была чужой...
Друг посмотрел на меня со своей извечной добродушной улыбкой. Он
спросил только: "Ну?.." - таким образом осведомляясь, что привело меня к
нему в этот день. Я не очень-то себе представлял, как подступиться к теме,
и выложил все залпом: Дезире Симон, архив, доносы, досье Фешнеров...
По мере того как я говорил, черты лица Франсуа все больше искажались.
Он слушал меня молча, лишь изредка переспрашивал. Мой друг был ошеломлен.
Франсуа знал все, не отдавая себе в этом отчета. Эта история была
семейной тайной. Хотя чего тут было стыдиться? В конце концов, его
родственники были жертвами, а не палачами, гонимыми, а не гонителями.
Вероятно, Освобождение оставило у Фешнеров горький осадок. Узники
концлагерей, вернувшиеся домой, пришлись не ко двору. Все догадывались,
что им не по себе, как будто они чувствовали себя лишними на празднике
жизни. Люди старались не видеть того, что выражал их нечеловеческий
взгляд. Их фигуры казались одним безмолвным криком. Как бы напоминанием о
всеобщей вине и коллективной ответственности. Несколько позже, в Израиле,
этих людей прозвали "мылом". Они вгоняли всех в краску.
Несмотря на такой прием, некоторые бывшие узники без конца делились
воспоминаниями, чтобы освободиться от своих призраков, и их рассказы
вскоре всем опостылели. Другие упорно молчали, давая своим ранам зажить, и
это молчание порой леденило кровь. Все они говорили одно и то же, каждый
по-своему. Тому, кто там не побывал, никогда этого не понять; тем, кто
туда попал, никогда оттуда не выбраться, ибо лагеря смерти находятся за
гранью реальности.
Франсуа знал о семейной трагедии лишь урывками. Он горел желанием
узнать больше. Веря мне с полуслова, мой друг тем не менее спешил
убедиться, что я не ошибся, хотя при упоминании каждой фамилии, каждого
имени и места он поднимал брови.
- Завтра же ты отведешь меня в архив.
- Нет-нет, это невозможно. У тебя нет допуска. Там очень строгие
правила на этот счет.
Франсуа закурил впервые после долгого перерыва, откашлялся и тотчас
же завел прежние речи:
- В таком случае ты пойдешь туда завтра и все для меня переснимешь.
- Нельзя. Запрещено! Тебе ясно?
Конечно, ему было ясно. Он обнял меня и отправился домой. Глядя, как
Франсуа удаляется, я впервые заметил, что он сутулится, хотя ему было, как
и мне, всего лет сорок. Он словно нес на своих плечах тяжкий груз личной
драмы. Наблюдая за ним, я припомнил фразу одного забытого поэта: "Чтобы
узнать возраст любого еврея, не забудьте прибавить к дате его рождения еще
пять тысяч лет".
Франсуа состарился в мгновение ока. За один час он стал старше на
пять тысяч лет.

***

Два дня спустя я получил записку, написанную рукой моего друга: "Я не
смыкаю глаз. Эта история довела меня до изнеможения. Не говори ничего моим
близким, особенно отцу. Необходимо уберечь его от всей этой грязи. Но я