"Пьер Ассулин. Клиентка " - читать интересную книгу автора

французского гражданства. Пытались дать взятку должностному лицу.
Наказание не заставило себя ждать. Это называлось административным
взысканием. В сущности, так оно и было. Вот только в период оккупации
администрация была вправе распоряжаться жизнью и смертью людей.
Что было дальше, я уже частично знал понаслышке. Вскоре, в первые дни
1942 года, мастерская на улице Лекурб подверглась налету полиции.
Находившиеся там люди были арестованы и помещены в Дранси, а затем
отправлены в один из польских лагерей. С тех пор никто их больше не видел.
Те, кому удалось избежать ареста, до конца оккупации скрывались,
перебиваясь случайными заработками.
Через год после Освобождения они получили свой магазин обратно. Часть
товара исчезла.
Прошло полвека. Один лишь Анри Фешнер был еще жив и в добром здравии.
Он по-прежнему торговал меховыми изделиями на улице Конвента. Старик
передал бразды правления своему единственному сыну, но сам на покой не
торопился. С тех пор как он овдовел, в нем даже прибавилось энергии. Он не
мыслил себя вне работы. Пушнина являлась смыслом его бытия. Чтобы лишить
этого человека жизни, достаточно было отстранить его от дел.
Время от времени мы со стариком чесали языками. Он казался
счастливым. Рядом с ним был сын, подрастали внуки, он был уверен, что его
род не прервется. История Фешнеров не закончится на нем. Этого хватало для
счастья меховщика, хотя он был лишен династических притязаний. Господин
Анри всегда вел себя так, как будто до конца его пути еще далеко.
Какое я имел право портить ему удовольствие?

***

На Фешнеров кто-то донес.
Незачем читать между строк, чтобы в этом убедиться. Выдали их или
продали, так или иначе, донос был. А сами они знали об этом или нет? У
меня нет ответа. Я-то все знал, и мне было невыносимо тяжело хранить это в
тайне.

***

Обычно, когда я издавал очередную книгу, мне приходилось дожидаться,
когда слова пустят новые ростки, прежде чем снова взяться за перо. Это
вовсе не горело. Прежде я должен был отмежеваться от своего героя.
Продолжая хранить по отношению к нему вечное чувство безмолвной
преданности, я отпускал его на волю, как только он становился достоянием
читателей.
Так было всегда, даже если его душа по-прежнему жила в глубине моего
"я". Со временем там, по-видимому, образовалось несколько слоев остаточных
пород. Я, долго полагавший себя единоличным хозяином своей оболочки, уже
предчувствовал, что сразу же после моей смерти, в случае вскрытия трупа,
судебно-медицинскому эксперту предстояло обнаружить внутри меня целую
толпу.
Мой герой больше мне не принадлежал. Мы расставались навсегда. Он
начинал жить своей бумажной жизнью, а я недолго оставался в одиночестве,
находя в процессе чтения другие образцовые судьбы, достойные прославления.