"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

постепенно привыкают жена, дети к мыслям о моей потере. Ну, а в таком
состоянии духа, сам знаешь, на передней линии огня долго не протянешъ, там
ты все время должен быть, как пружина, настороже, ушки чтоб на макушке,
глаза спереди, глаза сзади, желательно, и на жопе чтоб глаза и уши были и
видели и чуяли чтоб все, потому, как сам себя остерегаешь, так и сохранишься
в этом аду, и чтоб не тебя фашист, а ты его убил... Ой, парень, сколько я
энтого фашиста положи-ы-ы-ыл! Ежели на том свете будет суд Божий, меня
сразу, без допросу и без анкет, в котел со смолой. Душегу-уууб! Хожу я,
значит, землю копаю, пулемет на горбу вперед на запад ташшу и чую, скоро,
скоро отмаюсь. Но тама,- показал Сметанин в потолок вагона,- распоряженье
насчет моей выбраковки ишшо было не дадено. А вот письмо от моей бабы
пришло. На имя командира части. А у нас токо-токо ротного убило, новый
ротный пришел. С батальона. Капитан Чащин. Ну, новый-то он новый, да дыры на
ем старые. С госпиталю он поступил. Меня к ему и вызывают. Сидит в блиндаже
мужик, худю-у-у-ущий, хворый на вид весь, как ворон черный. Я ишшо подумал -
осетин, небось, альбо чечен, А он меня на русском чистогане: "Ты што
распротвою мать, от семьи спрятаться хочешь?" - "Умереть я хочу, товарищ
капитан".- "Чего-чего?!" - "Умереть, говорю, хочу. Все надоело".- "А вот
тебе! - заорал капитан, тыкая себя кулаком в ширинку.- Хуеньки не хочешь?"
Бодрое, игровитое слово-то, навроде как детская побрякушка. Я с того момента
слово это полюбил и на поправку пошел, душа в мине воскресать начала.
Товарищ Чащин, он с понятием, он слово-то словом, но дело делом, коло себя
меня держал, навроде как вестового и писаря. Какой из меня писарь? А
сапожник и шорник хоть куды - с детства к шилу да к постегонкам приученный.
Обшивал, обмывал, упочинивал, обувь тачал и командирам, и солдатам. Ночей не
спал. Когда и коней почишшу, когда чего поднесу, подам, покопаю, раненых
соберу. И вот под крылышком-то капитана Чащина, дай ему Бог здоровья, да под
командирскими накатами очухался я, и, когда меня снова во взвод возвернули,
к пулеметчикам,- голой рукой меня не возьмешь! Я уж снова весь при себе, и
нюх мой от пороха и гнилых соплей прочистился. Работат!
Н-на! А ить задурел я, о-ох, задурел!.. Это коды мы Берлин взяли и
загуляли все: и офицера, и рядовые,- так я уж и от памяти отстал: ночь мне,
день, немец, русский, узбек, татарин - все мне собутыльники! Всех я люблю!
Волокут меня к Чащину, теперь уж к комбату, майору. Ты что, говорит, старый,
обалдел, что ли? Так точно, обалдел, говорю, потому как жив остался и до се
этому не верю. Он меня подтолкнул к окну - это мы под Берлином, в каком-то
городе стояли, на берегу реки, может, моря, кажись, Ундермунде или
Мундерунде - у него, у немца, рази запомнишь.
"Че ты видишь?" - спрашивает товарищ Чащин, теперь уж майор, а я уж
привык - все капитан да капитан. "Дома",- говорю. "А ишшо че?" - "Ишшо,
ишшо? Воду,- говорю,- вижу".- "А ишшо?" - "Боле ниче не вижу, товарищ
капитан. Мне бы опохмелиться, тоды бы, может, зренье прорезалось..." - "Я тя
опохмелю! Я тя опохмелю! Ты что, старая кляча, не видишь, што уж лето на
дворе? Ты же с весны гуляш! Куда в тя лезет-то? Струмент сапожный потерял.
Иль пропил... К немке, к молодой, по пьянке подвалился, бесстыжая твоя рожа!
У тебя ж четверо детей! Дочь невеста! Мне уж жопу чесали за твои художества!
Под трибунал попадешь!.. Ты же в армии, мерин сивый! Что, что побела? Ну,
погуляли все, люди как люди, а ты, как хер на блюде!.."
И опять, в такой погибельный момент приблизил меня к себе товарищ
Чащин, уж майор,- велел мне подавать, но помаленьку, чтоб постепенно голова