"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

мужик. На груди его с левой стороны болтались четыре медали, подстрахованные
на застежках бабьими булавками, справа - два ордена Отечественной войны,
"Звезда" и гвардейский значок. Питался Сметанин одними "концервами", по его
определению,- конскими, хотя была это обыкновенная говядина - тушенка
армейского назначения. "А жир? - возражал Сметанин.- Где жир-то? На денышке
плюнуто, лавровый листок орошен, чтоб седель-ный запах отшибить... Конь это,
конь, кляча колхозная, выбракованная - мне ли не знать, как колхозный конь
пахнет!.."
Слово "выбракованный" было самое любимое и привычное у Сметанина. На
консервы, тоже, по его мнению, выбракованные, он уже и глядеть не мог. Когда
Коляша с Женярой дали ему кусок хлеба, сальца, луковицу и яблоко, он чуть
целоваться не полез.
- Да милые вы мои ребятишки! - пел Сметанин.- Да ешьте вы, ешьте эту
выбраковану концерву, коль глянется. Да пошто глянется-то? Возьмут варено
мясо, в банку затолкают, харчок сверьху - и ешь! Како это мясо? Его уж,
вроде бы, ели и высрали...
В выборе выражений Сметанин себя не стеснял. Коляша понял, что у него
это самый что ни на есть натуральный разговор. Спервоначала сосед еще
спохватывался, приложив руку к медалям, кланялся в сторону Женяры: "Прошу
прошшэнья, дамочка!", после совсем забылся, повествовал историю своих
похождений совершенно свободным, великим русским языком. По тому, как
большую часть времени он проводил, стоя на коленях, лежа на локте, Коляша
догадался, что Сметанин из пехоты, тот нисколько не удивился тому, что
молодой сосед угадал род его войска.
- Из ей, из ей! Чтоб она, блядь, горела синим огнем на сырых дровах.
Кабы не Чащин товарищ капитан, давно бы я землю не мучил и воздух с
бракованных концервов не портил.
Сметанин был на фронте с сорок первого года и все в пехоте.
- Уцелей-ко, попробуй! - восклицал он.- И по госпиталям валялся, и под
колеса танков попадал, и в землю заживо бомбами закапывало, и отступал, и
голодовал, и холодовал, где-то в Белоруссии даже тифом болел и чуть в
заразном изоляторе не сдох... Ну, думаю, теперь-то уж меня выбракуют и, если
не домой, то хоть в какую-то, не в пехотную роту пошлют. Ведь ветром же
шатат, а я пулеметчик. Где мне станок унести или хотя бы и ствол? Да без
меня много желающих по тылам ошиваться, воевать подале от переднего краю.
Хоть верь, хоть не верь, друг мой молодой, денег скопил: шил и починял
обутки командирские, ну и приворовывал, конешно, где курку украду, где гуся,
где свечку, где топор, где часишки трофейные подберу, зажигалки, ручки
писчие с голыми бабами. Ну, думаю, как ранют, я в тылу какому-нибудь ферту
все это суну - и меня хоть ненадолго дале от бойни подоржат, хоть с полгода
- отойти чтоб, укрепиться нерьвами. Но все не за нас, ни вошь, ни Бог.
Херакнуло так, что мешок мой с трофеями в одну сторону полетел, я - в
другую! И вот знаш, паренъ, уставать я стал. Вижу, ты вон тоже изукрашен, и
меня поймешь. Хожу, как в воду альбо в помойку опушшеный: что скажут -
сделаю, не скажут - не надо, шшэлку себе, солдатскую спасительницу, могу
выкопать, могу не выкопать; пожрать не принесут - ничего, добывать не
стану... Обессилился, обовшивел, седина по мне пошла, будто плесень по
опрелому пню. Все одно, думаю, до конца мне не довоевать, маяться же я
больше не могу, и, чем скорее меня кончат, тем скорее душа и тело
успокоятся. Домой писать промежду прочим тоже перестал. Пусть, думаю,