"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

прояснялась и сердце чтоб от неупотребления сразу не остановилось, чтобы
тоже в границы входило. И все, парень, опять наладилось, пошло, как надо,-
молиться век мне и моей семье на товарища Чащина. Но тут нас хлесь в
ашалоны, да в Молдавию и перевели. Тама от нас товарища Чащина отозвали. Кто
говорит, будто в академию, кто, мол. по раненьям домой. А я думаю, в Кремель
его взяли, да и не ошиблись - бо-о-о-ольшо-ого ума человек! Там такие люди
нужны, чтоб с умом руководить державой и направлять ее, куда надо, а куда не
надо - не направлять...
Н-на, оборвалось во мне что-то, заныло, заскулило в нутрях. И давай я
опять гу-уля-ать-куралеси-ыть... Но товарищ Чащин все предусмотрел. Новый
комбат меня с деревни, где мы помогали колхозникам урожай убирать да
смуглянок-молдаванок в кукурузе перебирать, нажравшись синего вина,- велел
на губвахту посадить. Отсиделся я, отлежался на губе, мне документы в зубы,
мешок концернов, мать бы их, маленько хлеба, маленько денег - и катись вояка
Сметанин домой - от греха подальше. Ну я, само собой, с ребятами загулял. Но
ребята не дали мне разойтись. Место мне в энтом вагоне - из Румынии
эшелон-то идет,- нашли и в вагон связку одеяльев забросили, вот оне, энти
одеялья,- для коней, заместо попон служили. Матерья на их плашпалатошная, ее
простежили с куделей, с ватой ли сырцом и полевых артиллерийских коней
грели. Мне сказали, там, в деревне, мол, сгодятся, там все разуты-раздеты, а
из матерьи такой хоть штаны, хоть юбки шей. До-о-о-олго я ехал на тех
одеяльях один. Прядут патруля, я сразу на себя генеральский вид напущу:
"Имушшество казенно охраняю, попоны для коней",- и отлипнут оне. Потом народ
полез-попер, мне и радостней, и веселей, да вот только от попок энтих
тыловых беспокойство. Два одеяла я уж на хлеб променял. Ишшо бы надо хлебца
раздобыть. Придется тебе, парень, энтим делом заняться - я худой
промышленник. У нас теперича вроде как семья. Ты уж, дамочка, не обрашшай
внимания. Невыдержанный я на язык. Деревня-мама!..
Н-на-а, деревня! У ее и названье-то Кудахталовка! И жись в ей не жись,
а и не знаю, как назвать... Вот лепят в лепят: "Жись до войны была! Жись до
войны!" Может, кому и была, да не нашему брату. Кудахталовка наша почти в
самом степу, хлебушко родится с пятого году на шестой, картошка - моих мудей
не хрушшее!.. Ой, опять прошу прошшэнья, дамочка молодая. Вся надежа на
скот, на овцу, на ямана, да на коня, да на Ивана. А ен, Иван-то, который в
двадцать перьвом годе не вымер, дак в тридцать третьем годе ноги протянул.
Ладно, у нас отец мозговитый, на каку-то стройку махнул, кочергой в домне
шевелить обучился, и за ту кочергу ему хорошие деньги давали. Да только
выпить он у нас был большой спец. Но деньжонок все же присылал, когда и с
имушшества чего. Я за старшего в семье. Семеро нас, и не по лавкам, а по
полу да по полатям. Из семерых четверо девок. Меня скорее женить, чтоб я с
дому не смылся. Всего приданого нам с Грунькой: деревянна кровать с клопами
возле дверей... Скрыпит, курва, што твой шкилет. На полатях девки возятся,
подслушивают. А еда кака? Картошки, молоко да арженина. Девки ночью на
полатях ка-ак пе-орнут! - у нас с молодой полон рот битых тараканов...
Послушай, солдатушко хромой, нас эти попки намертво заперли?
- Намертво!
- Н-н-на-а-а! Теперь нам не помочиться, не опростаться, не попить?
- Терпеть придется.
- Терпе-эть? Все терпеть да терпеть... Не привыкать нашему брату
терпеть, ну, а ежели как терпиловка кончится? Опеть свалка? Опеть кровь?..