"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

удаляющийся берег с общей, воистину братской могилой. Боясь завыть в голос
по покойным, бабы затыкали рты фартуками. А бояться переселенцы не
переставали даже на караване, и было чего бояться.
Какой-то мужик или парень-лиходей испортил так хорошо мужицкой
изворотливостью налаженную путевую жизнь - забрался в трюм и украл оттудова
ящик с вермишелью, а также женское пальто с беличьим воротником. Все: и
переселенцы, и конвой, и пароходный люд - недоумевали: ну ладно, вермишель -
сварить и съесть можно, хотя питаньем в пути люди были обеспечены
нормальным, да и самообеспечивались хорошо молочными продуктами, рыбой, даже
мясом. Один конь упал от копытки в трюме, мясо разделили, шкуру высушили, на
подстилку употребили. Но пальто-то, пальто зачем брал ушкуйник проклятый,
когда и жены-то у него нету, пропала у него жена, пока он сидел в тюрьме за
какое-то тоже, видать, темное дело.
Мужика или парня того конвоиры расстреляли во время остановки, прямо на
берегу. Начальник конвоя велел всем переселенцам - это тыщи две, если не
три, от мала до велика выйти на палубу и смотреть, как беспощадно советская
власть карает преступников, и добавил, что раз добра люди не понимают, пусть
глядят и на ус мотают...
Раздетый до исподнего мужик или парень стоял на камнях, его шатало.
Когда подняли конвоиры винтовки к плечу, с барж закричали смертнику:
"Перекрестись! Перекрестись!..". Но приговоренный или не успел, или не
захотел перекреститься. Пули из четырех винтовок свалили человека на
каменья. Народ на баржах шатнулся, бабы дико закричали. Начальник конвоя не
велел закапывать преступника, приказал выжечь на доске в кочегарке каленой
кочергой позорную надпись: "Расхититель народного имущества" и положить ту
доску расстрелянному на грудь.
Остатный путь до намеченной цели прошел в строгости. Молодуху начальник
конвоя вернул на баржу, играние на гармошках и пение прекратил, гульбу,
принимающую бедственные размеры, пресек. После одиннадцати вечера отбой -
кто высунет нос, в того стрелять без предупреждения. Выход на берег кроме
парнишек с удочками всем остальным запрещался; оправка и варение еды по
сигналу - в одни и те же часы; мытье голов и тел горячей водой - по особому
распоряжению; похороны покойников на берегу запретить, ежели же таковые
появятся - привязывать к их ногам тяжести и выбрасывать за борт. Хватит!
Довольничались! Если с вами обращаются, как с людьми,- людьми и будьте!
Самое большое горе постигло ребятишек - капитан парохода обещал
экскурсию по пароходу, даже по машинному отделению - допустить сулился,
хотел прочесть лекцию об истории своего парохода - все это само собой
отменилось. И ругали, ох, как ругали переселенцы ушкуйшика того, слямзившего
вермишель и пальто, так ему и надо - говорили,- пусть теперь валяется не
призретый Богом и людьми на каменьях, пусть его вороны клюют.
Сказать, что все приказы-указы выполнялись досконально и буквально,-
нельзя. Народ же русский каков? Он все устои расшатает, любые препоны
прорвет. Начальника конвоя, шибко запившего после происшествия, капитан
парохода - добряк - и нечаянные посыльные с баржи склонили к мысли, что с
неподшитым подворотничком, в несвежем белье, в немытых портянках, при
сопливом носовом платке жить и быть столь важному человеку, в не убранной к
тому же каюте, за неухоженным столом и постелью - не личит. Начальник
конвоя, после некоторых раздумий, вернул к себе молодуху, а почувствовав
слабину начальника, и конвой помягчал, однако прежней лафы уж не было, опять