"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

от работы отлынивать...
Война, война!.. Бежит она, клятая, следом, не отставая, подступает к
окну то битыми вагонами, то опрокинутым паровозом, то горелым деревом на
холме, то воронкой, то в вопросительный знак загнутым рельсом, то табунком
могил возле линии, кое-где уже с заржавелыми плоскими немецкими касками на
неошкуренных крестах...
Почти свечерело, когда одышливо пыхтящий, нервно ревущий у каждого
столба и знака паровозишко припер состав на в прах разбитую станцию и в
изнеможении утих, пустив пары изо всех дыр. Железнодорожные строения, в
отдалении заплаты воскресающих хат, среди которых молодцом выглядел нужник
из свежего теса.
Черный паровоз в черных заплатах напоминал косача, уделанного в
сражении, на току, опустившего крылья, и только красное надбровье - плакат с
портретом вождя на лбу - свидетельствовало о его все еще кипящем котле и
скрытой внутри мощи. Часть народу, разбирая на ходу штаны, подымая подолы,
хлынула от поезда в пристанционные развалины. Другая же часть, уже более
разрозненно,- к гордо выпятившемуся нужнику, но он не мог вместить разом
истомленных, жаждущих облегчения пассажиров. Многочисленные обремененные
узлами, тюками, ведрами, мешками, чемоданами люди с криками, плачем, ахами и
охами ринулись к поезду. Люди падали, спотыкались, что-то роняли на ходу и,
на ходу же подбирая, стучались в вагоны, вопили, кляли все и всех на свете,
мужики материли баб, бабы материли мужиков, все вместе материли
железнодорожников, умоляли кого-то, указывая на ребятишек, на бинты и
медали. Местами, для убедительности, пошли в ход уже и костыли.
Знакомая, почти на каждой станции повторяемая картина, на которую хоть
одним бы глазом взглянуть тем, кто призвал, стронул людей с места и бросил
их на произвол судьбы. Но они, те высокие люди, все праздновали Победу и
опохмелялись, опохмелялись и праздновали. В голове у них был радостный
трезвон кремлевских курантов. Им никакого дела не было ни до детских, душу
раздирающих голосов, ни до людей, потерявших все ориентиры жизни, себя не
помнящих и обреченных. Они не видели копошившихся там, внизу, измаянных
людей, не слышали и желания видеть и слышать их не испытывали.
- Маты ридна! Маты ридна! - несколько раз уже взад и вперед мимо
разбитого окна, по проломленному дощатому перрону, под которым пестрели
стесанной корой сосновые стояки, с широко открытым ртом пробежала
здоровенная баба со здоровенным холщовым мешком на спине. Военный ношеный
бушлат на ней расстегнут, под вышитой нестиранной кофтой катались туда-сюда
гарбузами пудовыми груди. Из-под цветастого распущенного платка выбились,
спутались, падали женщине на лицо пышные волосы, глаза, и без того навыкате,
вовсе вытаращились, алый перекошенный рот исторгал мольбу или заклинание.
Коляша не обратил на эту растрепанную, заполошную бабу внимания - на
каждой станции бегало, толклось, паниковало таких вот бестолковых баб
тысячи. Но за этой бабой, подшибленно и покорно, провиснув на костылях, с
трудом волочился солдат в мешковатой госпитальной шинели, цветом и формой
скорее похожей на мужицкий армяк, в новых обмотках, в новой пилотке без
звезды. Он остановился против Коляшиного вагона, всей своей воробьиной
тяжестью обвиснув на костылях, сгорбатив шинель, обессиленно опустил голову
так низко, что пилотка свалилась с его стриженой, будто у малого дитяти,
лункой на темечке выболевшей головы. Подскочив к нему, баба подняла пилотку,
водворила ее на место и громко, с полной уже безнадежностью и отчаянием