"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

В здешнем полупустом, заглухающем госпитале лечили калек недолго и
плохо. Здесь со дня на день ждали полной ликвидации и потому воровали,
тащили со двора все, кто чего мог унести, увезти, продать. Начальники и
комиссары везли машинами, кладовщики и завхозы - возами, врачи, медсестры,
санитары и санитарки - узелками.
В местечке стояли две военные части, и обе женские: скромный
военно-почтовый сортировочный пункт и рядом военная цензура с жопастыми, в
комсоставское обмундирование наряженными девицами. И в той, и в другой части
кадры были уже подержанные, перестарки, и они охотно дружили, сходились и
даже частенько потом женились с нестроевиками-солдатами. Ну, это уже кроме
тех, кто за войну тут, в госпитальном и хитром тылу, устроил междусобойчик,
даже детишек нажили в военном благоденствии.
Представитель военно-почтового пункта, набравший нестроевиков в
винницкой пересылке и заскребший остатки в местном госпитале, не надул
нестроевиков, точнее, надул, но не очень сильно и коварно, как мог бы.
Совсем не надуть - это уж у нас невозможно нигде, тем паче в армии,
человечество ж вымрет от правды, как от перенасыщения воздуха кислородом, у
него, у человека, в первую голову у советского, и голова, и сердце, и легкие
приспособлены к воздуху, ложью отравленному.
Местечко и в самом деле было тихое, уютное, отбитое от шумных дорог и
железнодорожных путей. Располагалось оно безо всяких затей и хитростей,
возле речки, к сухой поре бабьего лета превратившейся в ручеек. К речке той
со всех сторон спускались пологие холмы, порой норовисто, по-бычьи
упирающиеся лбом в речку, бодающие ее в бок, оттирающие в залуку, ссыпая со
склонов рядки садов. Зеленые вершины логов извилисто восходили к хлебным,
картофельным, подсолнечным и всяким прочим полям, совсем не тучным, как во
многих других местах Украины, но все же изобильным. Сама же речка в селении,
загороженная во многих местах ставочками, прудами, истолченными по берегам и
мелководье скотом, усыпанными гусиным, утиным и всяким прочим пером,
заросшими объеденной осокой, обсыпанными пупырьками обритых кочек, так и не
становилась более в селении речкой, делаясь сплошной зеленой лужей. За
домами, вдали от селений, речка постепенно высветлялась, набирала ход, все
далее отводила от себя дороги, поля, оставляя внизу стройные ряды тополей,
ветел, обрубыши верб, укрывалась моросью перелесков, переходящих в настоящий
лес, по роскоши своей и породам дерев тоже напоминающий сад, но только
одичавший от недогляда. В середине леса росла даже полоска хвойника, свежего
цветом и соком, притиснутого к светлому ключу раскидистым дубом, вкрадчиво
нежными ясенями, грабом, угрюмо и упрямо чернеющими стволами и красно
горящими кленами. Осинники здесь были голотелы, стройны и бились, трепетали
круглыми макушками так высоко, что надо было задирать головы, чтобы увидеть
и узнать, кто это так привычно, тревожно и родственно приветствует тебя
ярким листом. И чудо, невиданное и неведомое таежникам: меж осин, берез,
грабов, ясеней и кленов кряжисто возникало дерево с коричневым стволом,
порой и более толстым, чем у дуба, и оказывалось оно черешней, лето круглое
сохраняющей в гущине леса обжигающе-сочную ягоду. Попадались и груши с
твердыми, что камень, к зимним холодам лишь созревающими плодами.
Причудлив и роскошен украинский лес, из полей, из садов и перелесков
возникший, снова уходящий в поля, перелески, в сады, но долго не
расстающийся с братской дубравой, со спрятавшимся в нем ключом, так густо
опутанным ягодниками и кустами, что не вдруг и сыщешь его исток, сыскав же,