"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

затем ротным. Завидовал солдатам: лег, свернулся, встал, встряхнулся...
В общежитии Коляше показали на койку возле окна, чисто и аккуратно
заправленную. В тряской, бесконечной дороге да и на острове Коляша вдосталь
выспался, и спать ему не хотелось. На тумбочке лежала толстая книга
"Кобзарь". Коляша отправился в ближайший скверик, отыскал местечко
потенистей, лег на траву, открыл страницу:
Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый,
Сэрдитый витэр завыва...

Ах ты, Днепр, Днепр! Тысячеверстная река и вечная теперь память и боль
людская. Ох, и широк же Днепр! Особенно ночью. Осенней ночью. Темной,
холодной, когда окажешься в воде среди людского, кипящего месива, под
продырявленным фонарями небом, весь беззащитный, весь смерти открытый, и
река совсем холодная и без берегов...
Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый...
Он и стонал, и ревел тысячами ртов.
Внимание Коляши привлекли две девчушки в платьицах горошком и с
маковыми лепестками-крылышками на плечиках вместо рукавов. Обе круглоглазые,
тощенькие, с облезлой от солнца кожей, они играли в пятнашки, бегая вокруг
скамьи, уставши, плюхались на скамейку, где лежали два пакетика с вишнями,
церемонно одергивая платьишки на коленях, плевались косточками - кто дальше,
целясь угодить в заплату поврежденного взрывом или гусеницей клена, и о
чем-то все время перешептывались, Он наблюдал, как они доставали из кульков
за стерженьки ягоду, как губами срывали ее, катали во рту, и губы на испитых
лицах девочек становились все более алыми от сока, худенькие их мордашки,
казалось, тоже зарозовели.
По траве зашуршали сандалии и утихли подле него. Коляша не слышал
детских шагов, не видел девчушек с протянутыми к нему кульками. Он читал
"Кобзаря" и никак не мог уйти дальше первой строчки: "Рэвэ тай стогнэ..."
- Дяденьку! А, дяденьку!
Вот Коляша уже и дяденькой стал! Сам не заметил когда.
- Что, мои хорошие? Мои славные, что? - Коляша изо всех сил держался,
чтоб не заплакать от умиления - дяденькой назвали!
- Покушайте вишен! - протянуты два пакетика, сделанные из старых,
исписанных тетрадных листов, две пары глаз полны чистого к нему внимания и
глубокого, еще не осознанного голубиными детским душами страдания, на
которое женщина, видать, способна бывает сразу после рождения, может, даже
до зачатия, еще растворенная в пространстве мироздания.
Неужели эти крошки уже ходят в школу? Нет, еще не ходят. Листики скорей
всего вырваны из тетрадей старших братьев... а они... тоже там, на Днепре,
ночью...
- Вишен? - Коляша приподнялся, сел на траву и, запустив щепотку в один
пакетик, за стебелек вынул переспелую, почти черную, сморщенную вишенку.
- И у меня! И у меня! - заперебирала нетерпеливо ногами вторая девочка.
Коляша и из второго пакетика вынул вишенку, со смаком прищелкнул
губами, зажмурил глаза и долго их не открывал, показывая, какие
замечательные, какие сладкие у девочек вишни. Девочки понимали, что дядя
маленько подыгрывает, веселит их, захлопали ладошками по коленкам.
- Вы - сестрички,- уверенно сказал Коляша,- и одну зовут Анютой, а
вторую?