"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу авторазатем ротным. Завидовал солдатам: лег, свернулся, встал, встряхнулся...
В общежитии Коляше показали на койку возле окна, чисто и аккуратно заправленную. В тряской, бесконечной дороге да и на острове Коляша вдосталь выспался, и спать ему не хотелось. На тумбочке лежала толстая книга "Кобзарь". Коляша отправился в ближайший скверик, отыскал местечко потенистей, лег на траву, открыл страницу: Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый, Сэрдитый витэр завыва... Ах ты, Днепр, Днепр! Тысячеверстная река и вечная теперь память и боль людская. Ох, и широк же Днепр! Особенно ночью. Осенней ночью. Темной, холодной, когда окажешься в воде среди людского, кипящего месива, под продырявленным фонарями небом, весь беззащитный, весь смерти открытый, и река совсем холодная и без берегов... Рэвэ тай стогнэ Днипр широкый... Он и стонал, и ревел тысячами ртов. Внимание Коляши привлекли две девчушки в платьицах горошком и с маковыми лепестками-крылышками на плечиках вместо рукавов. Обе круглоглазые, тощенькие, с облезлой от солнца кожей, они играли в пятнашки, бегая вокруг скамьи, уставши, плюхались на скамейку, где лежали два пакетика с вишнями, церемонно одергивая платьишки на коленях, плевались косточками - кто дальше, целясь угодить в заплату поврежденного взрывом или гусеницей клена, и о чем-то все время перешептывались, Он наблюдал, как они доставали из кульков за стерженьки ягоду, как губами срывали ее, катали во рту, и губы на испитых лицах девочек становились все более алыми от сока, худенькие их мордашки, По траве зашуршали сандалии и утихли подле него. Коляша не слышал детских шагов, не видел девчушек с протянутыми к нему кульками. Он читал "Кобзаря" и никак не мог уйти дальше первой строчки: "Рэвэ тай стогнэ..." - Дяденьку! А, дяденьку! Вот Коляша уже и дяденькой стал! Сам не заметил когда. - Что, мои хорошие? Мои славные, что? - Коляша изо всех сил держался, чтоб не заплакать от умиления - дяденькой назвали! - Покушайте вишен! - протянуты два пакетика, сделанные из старых, исписанных тетрадных листов, две пары глаз полны чистого к нему внимания и глубокого, еще не осознанного голубиными детским душами страдания, на которое женщина, видать, способна бывает сразу после рождения, может, даже до зачатия, еще растворенная в пространстве мироздания. Неужели эти крошки уже ходят в школу? Нет, еще не ходят. Листики скорей всего вырваны из тетрадей старших братьев... а они... тоже там, на Днепре, ночью... - Вишен? - Коляша приподнялся, сел на траву и, запустив щепотку в один пакетик, за стебелек вынул переспелую, почти черную, сморщенную вишенку. - И у меня! И у меня! - заперебирала нетерпеливо ногами вторая девочка. Коляша и из второго пакетика вынул вишенку, со смаком прищелкнул губами, зажмурил глаза и долго их не открывал, показывая, какие замечательные, какие сладкие у девочек вишни. Девочки понимали, что дядя маленько подыгрывает, веселит их, захлопали ладошками по коленкам. - Вы - сестрички,- уверенно сказал Коляша,- и одну зовут Анютой, а вторую? |
|
|