"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

и он принялся греться зельем. Приехали осенью - фруктами земля завалена,
зерно в амбарах, добро в кладовках, овощи в подвалах - все для жизни трудом
добыто, на зимовку приготовлено. Первое, с чего начали переселенцы жить,- с
самогонки, с закладки фруктов на вино из падалицы. Гурьян совсем
разбаловался, работать перестал, зачастили к нему деляги из доблестного
конвойного полка, тащат манатки, золотишко, серебряную утварь - выселяли они
раньше деревнями, теперь целые районы гонят. Грузят да увозят. Прежде давали
людям собраться, хоть чего-то необходимое взять с собой. Ныне дают час на
сборы и, как скот, табуном на станцию. Но многие мужики разбежались по
лесам, нападают на военных, вырезают переселенцев. И Гурьяну уже записка
была: коли не уедет, зарежут его вместе со всей семьей.
- А я вдругорядь беременна, а первенец еще мал, муженек
запивается-заливается, местные на нас волками смотрят. И правильно. Чего
явились-то? Чего на чужое добро обзарились?
Уже и дров набрали, и Туська в дырявый детский горшок яиц насобирала.
Помогавшая по дому украинка Гапка с цыганскими ухватками кликала Туську.
- Да сейчас я, сейчас. Дай поговорить с человеком! - досадливо
отмахивалась Туська и, отведя глаза, молвила самое главное: чтобы Коляша при
первой же возможности рвал из своей части, пока его не повязали по рукам и
ногам, пока в конвое не побывал.- Они ведь, ваши-то вояки, чего не доберут в
деревне, у селян, после отрядами вооруженными туда ездят и тащат добро
всякое, конвойные же в дороге гонимых людей шерудят, последнее у них
отнимают. Тут настоящая война идет, клеймят Бендеру и его сподвижников, но
сами же зло здесь породили, в страхе живут, и мы тут страху набрались.
Уезжай, убегай, Коляша, уезжай как можно живее, пока в конвой не назначили,
не испоганился пока... Да иду я, иду! Они ведь,- уже на ходу закончила
торопливо Туська,- если в пути не будешь по-ихнему поступать - в пай не
войдешь, под колеса поезда бросят.
Крепко солдатики посидели в гостях. Муж Туськи, Гурьян Феодосьевич,
готовясь к будущей мирной жизни, на баяне играть обучился - оказывается,
специальный кружок для инвалидов при госпитале существовал, вот как родина о
своих болезных сыновьях заботилась: музыке обучала, к хлебному месту
определила.
Ах, как они пели под баян, как пели! И плясали!.. Туська, платочком
махая, в отчаянии била дробь, ободряя мужа, выкрикивала в госпитале
выученное: "Ох, мать, моя мать, разреши Гурьяну дать. Гурьян безногий
человек и не видал ее вове-ек!"
Где та мать Туськина? В какой мерзлоте покоится? Туська и не помнила
ее. Она детдом помнила, помнила, как Коляша сказки сказывал и, лепясь
мокрыми губами в его лицо, брызгала слезами:
- Братик ты мой, братик! Коляша ты мой, Коляша! Куда ты задевался?
Везде тебя искала. Тебя искала, Гурьяна нашла... "Эх ты, Гурьян! Гу-у-ляй,
Гурьян, да ложись в бурьян, как домой придешь, в бурьяне меня найдешь!"
Брошу я его, брошу, окаянного. Не хватат моего сердца всех-то жалеть, не
хвата-а-ат.
Проснулся Коляша Хахалин за печкой, на теплой лежанке, в обнимку с той
самой молодухой Гапкой. Она насадила ему синяков на шею страстными
поцелуями, губы искусала так, что скрыть улики не удалось, и его за
самоволку, за моральное разложение снова отправили на губу. Знакомая со
многими солдатами конвойного полка, дважды туда проникала Гапка, приносила