"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

происходить всяческие чудеса.
Именно там, в Бердичеве, молодой человек, угнетаемый, как и все
здоровые молодые парни, мужской плотью, принял боевое крещение, произведен
был в мужики.
Батареи были поставлены на окраине города, и наблюдательный пункт
вынесен в хуторок, за сады, на опушку пригородного дубового леса. Хороший,
богатый хуторок, совсем почти не разбитый, но какой-то весь раздетый,
неуютный - без оград, без ворот, почти без надворных построек, вроде как
селились тут люди случайно и ненадолго. Хаты, как бы нечаянно забредшие иль
с неба набросанные по опушке леса, хотя и беленые, но серые и сырые. Вояки
узнали, что хутор этот и в самом деле случайный и недавний. Возвели его
какие-то и откуда-то выселенцы перед войной. Опасный для родины народ -
выселенцы. Однако небрезгливые власти мужиков все равно подмели, отступления
и наступления их смыли в военные ямы.
Командир дивизиона, начальник штаба, вычислитель и прочие нужные делу
чины заняли просторную хату безо всяких перегородок и затей. Внутреннюю
архитектуру хаты осуществляла основательно сложенная, на чалдона-сибиряка
ликом похожая, насупленная русская речь.
В хате обитали мать Антонина - женщина дебелая, в разговоре степенная,
и две дочери - Светлана и Элла.
Светлана пошла в мать - пышнотелая, с косой цвета овсяной соломы,
спускающейся до заднего места, по земле ступает из милости, травки-муравки
едва касается. Словом, была она из тех, про кого говорят: прежде, чем
сказать,- подумает, прежде, чем ступить,- осмотрится. Пава, одним словом.
Над ее кроватью гвоздями приколоченные, тушью, от руки рисованные на ватмане
висели два портрета - Пушкина и Белинского. Товарищи командиры зауважали
Светлану и выражаться при ней воздерживались. Желая угодить девушке и
обратить на себя внимание, командир дивизиона зыкнул, чтоб военные курить
выходили вон. И этот жест даром не пропал: пошел командир умываться -
Светлана ему поливала, холщовый рушник, петухами вышитый, подала.
Другая дивчина, видать, в отца удалась. Платьишко на ней еще с
накладным воротничком и карманами, с тремя складочками на юбке. Заношенное
платьишко, давно не стиранное, точнее, стиранное, но без мыла, в щелоке и
оттого несвежо выглядевшее. Зато сама Элла, чернявенькая, с остренькими
локтями, сияя смородиновыми глазами, хотела всех и обо всем расспросить, все
и обо всем рассказать. Смуглое лицо ее разгорелось, губы безо всякой причины
улыбались. Она летала по просторной избе, что грач или черный дрозд, то и
дело ударяясь о печку, чего-то роняла с грохотом и разбила какую-то
посудину, редкую в этом бедном доме, и мать, качая головой, давала понять
постояльцам, что вихрь этот не остановить, не унять даже военной силой.
Угадывая желания постояльцев, Элла по своей воле и охоте помчалась в сад,
принесла в подоле яблоки и груши, ухнула фрукты на стол, прямо на карты и
штабные бумаги. Заметив, что телефонист привязан к месту проводами, ему в
пригоршни вальнула абрикосов, поверх алое яблоко и грушу вляпала.
"Подол-то",- напомнила мать и, настигнув дочь, сама одернула на ней
платьишко. Коляшу, а он в ту пору дежурил у телефона, эта чернявая птаха
сразила наповал сразу, он почувствовал себя разлаженно, слабо, все в нем
сместилось куда-то, в жаркое место. Сжимая в горсти грушу и яблоко, Коляша
ловил и не мог поймать захмелелым взглядом это порхающее по избе существо,
начал путаться на телефоне.