"Виктор Астафьев. Так хочется жить (про войну)" - читать интересную книгу автора

ближе к печке-голландке и двери вкатывался, точнее, лепился на край кровати
Коляша Хахалин. Какое-то время все лежали, надыхивая тепло и привыкая к
положению средь лежачего общества. К Коляше, как только он проникал под
одежду, залазила головой под мышку Туська Тараканова, мордочкой похожая на
поросенка, и замирала в ожидании чуда - Коляшиных сказок.
- Ну, давай начинай,- взывали из темноты, тревожимой позарями.
Коляша, внимая голосу народа, начинал собирать в кучу все, что вычитал,
увидел, на уроках услышал или сам придумал,- плел он всякую небылицу, мешая
королевичей с царями, маршалов с рыцарями, мушкетеров с лейтенантами,
медсестер с принцессами, принцесс с продавщицами. И притихшая в ночи,
разомлевшая от тепла и его сказок, переполненная любовью ко всему доброму
публика тихо отходила ко сну. Первой начинала похрюкивать под мышкой Коляши,
мочить ее сладкой слюной Туська Тараканова, затем и остальные отлетали в
детский, уютный сон. Напуганные, нервные дети и те, кто мочился под себя,-
они боялись пустого коридора и полутемного, пропахшего мочой и карболкой
туалета,- в сопровождении Венки или Коляши семенили в отхожее место, и их,
поругивая, пускали обратно в нагретую постель. И снова раздавалось
требовательное: "Дальше-то че?",- и, напрягая свою голову, Коляша давал и
давал, под собственный голос постепенно расслабляясь и засыпая.
Но обязательно находились малый, чаще малая, при которой кто-то кого-то
рубил, резал, были и такие, как Коляша, кто и расстрелы зрел. Эти засыпали
долго, мучительно, бились во сне, стонали, вскрикивали - "наджабленный
народ",- говорили про них и про себя спецпереселенцы.
Унялись все. Можно спать и сочинителю, но он еще какое-то время лежит,
вслушиваясь в дыхание детей, в похуркивание Туськи, и смотрит в желобок
рамы, которую вверху еще не достало, не запечатало снегом, чувствуя, ловя
взглядом голубой свет, мерцающий, будто на экране немого кино, ощущая
счастливую усталость хорошо поработавшего, людей умиротворившего, детей
утешившего человека.
Вот это и были самые дорогие в его жизни часы и минуты, с этим ему
жить, с этим терпеть все невзгоды и передолять беды. Остальное все, как у
всех людей. Но, кстати, и было-то детдомовское содружество, ночная сказка не
так уж и долго.
В детдоме из пионервожатых в воспитатели выдвинулась кучерявая девица
лет восемнадцати и начала бурную деятельность, организовала много кружков:
МОПРа, ДОПРа, содействия братским народам, угнетенным оковами капитализма,
кройки и шитья, хотя сама не умела ни шить, ни кроить. Боевые выкрики,
марши, песни разносились из красного уголка: "Нас не трогай, и мы не тронем,
а затронешь - спуску не дадим, и в воде мы не утонем, и в огне мы не
сгори-ы-ы-ым..." Она-то, новая воспитательница в матросском костюмчике с
юбкою в складку, с косой, увитой наивной розовой лентой, и обнаружила ночное
лежбище ребят в девчоночьей комнате.
- Эт-то что такое?! - взревела возмущенно воспиталка.- Это ж
безнравственно! Это ж недопустимо в советском детдоме! - и разогнала
компанию.
Кэпэзэшники, будущие клиенты исправительных лагерей и тюрем охотно
разъяснили несмышленой братве, что такое безнравственность. Узнали, что они
не братья и не сестры по несчастью, что они девочки и мальчики, у которых
есть различия не только в одежде, в прическах, но и в прочем, например,
половая разница: у парнишек - чирка, у девчонок - дырка, и никакая они друг