"Виктор Астафьев. Зрячий посох" - читать интересную книгу автора

на ходу, приблизились к машине, бандюга был почти готов, говорить он уже не
мог, лишь прошептал: "Делайте что хотите, только собаку... собаку..." - и
потерял сознание. И так будет с каждым, кто позарится на личное имущество
советского критика! - с пафосом завершил рассказ Александр Николаевич.
После инфарктов, перенесенных Александром Николаевичем, ему не только
выпивать, но и курить было запрещено. А он курил. Тайком. Выйдем, бывало,
погулять, он поскорее спустит Карая с поводка, цап-царап "беломорину" и
жадно, как мы в школе когда-то, "иззобает" ее за углом, озираясь по
сторонам.
- Нельзя вам так курить. Коньки можете отбросить, - говорил я ему.
Курите лучше открыто, но спокойно и не часто.
- Так ведь разорутся. Наташу, опять же, огорчать не хочется.
Я уговаривал Наталью Федоровну.
- Да мы знаем, что он курит тайком, но разреши, - ответила она,
закурится совсем. Нет уж, пусть лучше так...
Как известно, баба кроит вдоль, да режет поперек. Покойница часто
бывала непререкаема и не понимала, как, впрочем, и жены наши часто не
понимают, что ставить взрослого человека в позицию школьника унизительно для
обеих сторон. Для пишущего же человека всякое притворство, прятанье,
ухищрения в добывании не жизни, нет, куда уж там, до жизни ли?! - хотя бы
минутой свободы повседневных действий, привычек - унизительно вдвойне.
Мелкое, но постоянное унижение не просто мучает и терзает душу человека, оно
приводит к чувству самоуничижения, малозначности своей.
Дорогой Виктор Петрович!
Надо же все-таки иметь совесть и не забывать свои книжки и не ввергать
в расходы по их причине. Забыли про книжку, забыли купить шляпу, которую
предлагали, поскольку она мне оказалась велика (Марья Семеновна ее даже
примеряла!), забыли про перчатки, купленные для Вас Наташей еще полгода
назад. Все забыли, а все потому, что Толя Знаменский заговорил. Так-то!
Ваш А. Макаров.
Дорогой Виктор Петрович!
Так обидно, так нелепо уезжать накануне Вашего приезда. Так я надеялся
повидаться и наговориться. По правде говоря, я как-то забыл о пленуме и
неосмотрительно дал обещание таджикам (вернее, оно давно было дано и уж
очень много раз я его давал и в последний час отказывался, и на этот раз не
хватило совести). И надо же было их съезду совпасть с пленумом, то есть с
Вашим возможным приездом. А может быть. Вы задержитесь в Москве? Я вернусь
если не 26-го, то 27-го обязательно. Хотя мало я на это надеюсь, на носу
Май, и Вы, наверное, будете спешить. Если бы не дом, не жена, не всякие
сложности быта, так бы и утянулся за Вами вдогонку. А может, я все-таки
как-то выпрошусь в конце мая - тут ведь беда и в том, что по возвращении
что-то надо доделать в редакции со злополучной статьей об Аксенове, что у
жены свои планы и обязанности, словом, тысяча всяких преград.
По настрою "Синие сумерки" - рассказ отличный. Растревожил он меня до
слез. Почему-то очень стало жалко себя, впрочем, я даже знаю, почему, но в
письме этого не выразишь. Видимо, я безнадежный эгоист, вместо того, чтобы
сокрушаться о роде человеческом, сокрушаюсь и печалюсь о себе, о том, что
мог бы жить как люди, а стал литературным критиком. А Вы удивительно умеете
сказать человеку о том, что им безвозвратно потеряно... Ну да ладно. Если я
сяду на лирического конька - поездке конца не будет.