"Виктор Астафьев. Зрячий посох" - читать интересную книгу автора

маленечко - капельку вольем в рюмочку Александра Николаевича. Была у него,
по какому-то наследию, из каких-то доисторических времен дошедшая,
серебряная рюмочка (в каждой московской, интеллигентно себя понимающей семье
есть или должна быть подобная рюмочка, веер, картина, стол, стул,
"курильница" чуть ли не с царского стола или из Юсуповского дворца), но
кроме именитой рюмочки на столе были и стаканы, и стакашки, и кроме
махонькой бутылочки с коньяком, у Толи в заначке есть бутылек, да и я,
вызнав порядки, тоже в боковом кармане пальто либо в чемоданчике хранил
"змею горькую" - на всякий случай.
И вот сидит на кухне гость с хозяевами. Из положенной по этикету
бутылочки почти не убывает, а мужики все веселее, все красноречивее. Наталья
Федоровна в подозренье: "Послушайте, товарищи! Вы с чего это захмелели-то?"
"Со стола бранного, с речей Вик Петровича отважного..." - "О-ох, глядите вы
у меня!.." - смеется, бывало, Наталья Федоровна и грозит пальцем.
Много, хорошо и дружно разговаривалось нам на кухне. Я чувствовал, что
мое присутствие как-то освежало обстановку в доме, где часто и, казалось мне
в ту пору, беспричинно раздражались люди друг на друга, психовали, вечно
чегото искали, и без конца трещал телефон в прихожей да слонялся из комнаты
в комнату агромадный добродушный кобель Карай, который если ложился в
прихожей, то от стены до стены, и потому на него всегда наступали, а он
блажил дурноматом на весь дом.
Совершенно нежные чувства питал суровый критик к тому псу, мечтающему
об одном: о вольной воле, которую он получал лишь в Тарусе, в Москве же
томился взаперти, вывести его на улицу часто было некому и некогда. Он лбом
открывал дверь в кабинет Александра Николаевича, клал ему на колено
здоровенную, почти лошадиную башку и жалобно, по-щенячьи пищал, просясь на
улицу или жалуясь на одиночество.
Александр Николаевич трепал пса по загривку, гладил и объяснялся: "Что,
Караюшка? Что, собачка моя? Гулять охота? Гулять. А как же критических
статей? Ждут, родной, ждут, и Людмила Иванна, и Вадим Михалыч, и звонят, и
ругают. Им наплевать на твою собачью нужду, им подавай продукцию, и
никаких!.."
Однажды Карай где-то разрезал стеклом лапу, забинтованный ходил на трех
лапах, уши повесил, хвост опустил. Я в хохот. Александр Николаевич на меня в
атаку:
- Чего смеетесь? Чего смеетесь-то? Смейтесь, смейтесь! Счас я Вас
разобью сообщеньем о том, как эта самая болезная собачка спасла личное добро
критика и задержала бандита!..
- Чево-о-о?!
- А ничего!
И Александр Николаевич поведал, как они собирались в Тарусу. Ну,
беготня, конечно, чего-то утеряли, чего-то забыли, чего-то опрокинули,
куда-то не дозвонились. Толя тем временем в магазин смотался, чтоб
потихонечку бутылку купить. И заберись же за руль ворюга с намерением угнать
машину, а того не видит, что за сиденьем, прижавшись к полу, лежит
кобелище - овчарка. Карай тайком, еще при Толе, вполз в машину, притаился,
чтоб, боже упаси, не выгнали да в Москве не оставили бы. И когда ворюга сел
на место шофера, кобель, думая, что это Толя, благодарно облапил его сзади
за плечи...
- Когда мы дружной семьей вывалились наконец-то из дома и, доругиваясь