"Виктор Астафьев. Зрячий посох" - читать интересную книгу автора

Желаем всего, что принято в таких случаях желать, главное - не болеть
никому. И еще очень желаю, чтобы поскорее приезжали бы Вы.
Ваш А. Макаров.
Дорогой Виктор Петрович!
Повидать мне Вас очень хочется, а поговорить прямо-таки нужда.
Поскольку Вы решили еще побыть на лоне природы, подскочили бы мы к Вам
денька на дватри, числа 23-го или 24-го. Если Вы не прочь от таких гостей (я
и жена), то черкните, как к Вам попасть - маршрут: поездом или самолетом
(могут не летать из-за погоды) и как добираться до Перми и из Перми? Я,
конечно, уже все забыл. Ваши, наверное, уже в городе, тогда, конечно, все
проще. Городской-то адрес я знаю. Ну, а вдруг там никого нет?
Спасибо за журнал.
Ваш А. Макаров.
А время шло. Общение наше сделалось более дружеским, доверительным, и
когда я приезжал в Москву, мы часто засиживались в тесном, вечно неубранном
кабинете до глубокой ночи. Сидя на стуле меж окном и столом, заваленным
подковообразно книгами разных мастей и разных авторов, в середине коих
пещеркой темнело "рабочее место" критика, я слушал Александра Николаевича
или рассказывал сам. Был Александр Николаевич не только славный рассказчик,
но и слушатель редкостный, а хохотун, как и я тоже, совершенно отменный, и,
нахохотавшись до слез, он, вытирая слезы с глаз, просил: "Ну, Вик Петрович,
ну еще сказочку расскажите!"
Все, что я ему рассказывал, он именовал "сказочками", и по мере того,
как развивалась болезнь его, я старался избегать мрачных "сказочек", ибо
кроме болезни ему много приносила огорчений и литературная среда, и свои
родные домочадцы.
Не скрою, да и нет надобности скрывать это теперь, меня не просто
огорчало безалаберное "ведение дома", но оторопь брала от его неряшливости,
запущенности. Две здоровые женщины в доме, молодой зять, брат, полный сил и
энергии, родня толчется с утра до ночи, домработница, пусть и приходящая, а
стены квартиры в толстом слое пыли, за портретами и картинами паутина, что
колючая окопная проволока; окна давно не мыты, пол облупился, в квартире
сумрачно, душно, на старом обшарпанном столе критика многолетний слой пыли;
на полках книги не поставлены, а затиснуты, и если вынешь книгу - обратно не
засунуть. Подоконник же и стол и без того завалены писчебумажным добром.
Среди стола, в "пещерке" мерцала стеклом старая, в обсохших чернилах,
школьная непроливашка и тут же валялась деревянная ученическая ручка с пером
"Союз".
Я в ту пору работал точно таким же "инструментом" и, посмеиваясь,
сказал, мол, я-то что, а вот знаменитый критик - и допотопной ручкой
"критикует"! На что Александр Николаевич отшутился: "А что? Вы думаете, если
критик знаменит, так у него и мыслей знаменитых полно? Да у него, как и у
вас, грешных, нету никаких мыслей. Вот и надеешься; пока макаешь ручку, она,
треклятая, и появится..."
В ту пору Александр Николаевич еще мог, как он выражался, маленько
"клюнуть", а "фершала" ему это запрещали, и домашние блюли наказ "фершалов".
Но по случаю моего приезда происходили некоторые вольности, нам с Толей
братом Александра Николаевича - дозволялось раздавить одну на кухне. А Толя
большой мастак по этой части, с утра уже поддатый, шарашится на кухне,
чегонибудь опрокинет, прольет. Мы это в смех обратим, маленечко, совсем