"Виктор Астафьев. Зрячий посох" - читать интересную книгу автора

не писать - жить же ж надо ж и т. п., положение обязывает. Вспоминается
Михаил Голодный - удивительной был души, доброты и скромности человек, и
немало в свое время посмеивались над ним, что в разговорной речи он иногда
не в ладах был с русским языком и прорывались у него "одессизмы". Так вот, о
нем шутили, что он про своего злейшего врага, критика Елену Усиевич,
говорил: "Усиевич, пишет критических статей. Я бы тоже мог писать
критических статей, но партия мне говорит: "Голодный, пиши стихов". А мне
вот редакция говорит: "Пиши критических статей". А мне все кажется, что я
пишу не то, что надо, и в редакцию несешь с каким-то неясным отвращением -
сам, мол, чего-то недодумал, да там еще советов поднакидают, да к тому же
все скорей да скорей... Ну да ладно, бог с ним, вот, дает бог, доживу до
лета и поведу здоровую жизнь пойду-выйду на быструю речку, сяду я да на крут
бережок и замечтаю - вот да бы написать бы о людях, которых знал когда-то,
только ведь таланту нету. А ведь действительно, каждый из нас, наверное,
носит в душе образы людей, которые составляли часть самого тебя, "без
которых нет меня", и очень странно, что людей этих нет и никто о них, кроме
тебя, может быть, и не напишет, и не помнит, и не знает, что это были за
удивительные люди.
Не знаю, писал ли я Вам, что вот уже скоро год, как сгорел у, меня один
друг, скорее, конечно, друг в прошлом, в парнях вместе гуляли, а потом
дороги наши разошлись: я - литератор, он же один из "малых сих" - из деревни
уехал, воевал, Вернулся полуинвалидом, женился наконец на той, с которой лет
десять еще перед войной шлялся, да отец ее замуж не выдавал; отец-то
выдавал, детей куча и старшая в семье хозяйкой была. Да, женился, переехал в
Москву, какойто подвал, яму какую-то себе оборудовал и еще лет пятнадцать в
этой яме прожил, пил, конечно, виделись редко, да и говорить-то не о чем
было, только смотрел он на меня влюбленными глазами, а я тщетно искал в его
одутловатом, посеревшем лице черты того озорного певуна и шутника, каким его
помнил, и вдруг как-то звонок: "Дядя Саша! Это говорит Валя Буянова, у нас
папа умер". - "Что? Как?" - "Сгорел на работе". Я чуть не фыркнул - как это
Макашка, в общем-то лентяй с золотыми руками (все умел), мог сгореть на
работе, как какой-нибудь партийный работник. Оказывается-таки сгорел.
Дежурил ночью в какой-то сушилке, выпил, наверное, и сгорел вместе с
сушилкой. И вот уж год не дает мне покоя, как говорили в старину, его тень.
Все кажется, вспоминается Михай с гармошкой, с драками на "канаве", где
встречались враждующие деревни... Но кому нужна эта романтизация прошлой
деревни? И другие помнятся - целая череда сильных, юных, и куда это все
потом в человеке девается, ведь все же эти деревенские ребята были до
чертиков талантливы, сами пели, сами играли на драных гармошках; конечно,
транзисторы через плечо - это признак культуры, только, по-моему,
оболванивают эти транзисторы почем зря. Словом, "век иной, иные птицы, и у
птиц иные песни, я любил бы их быть может, если б мне иные уши". Вам еще
везет. Вы все же где-то дома, у родового корня, а у меня и дома нет - места
детства давно под водою, а там, где юность прошла, от коренного населения
почти никого нет, так, какая-то смесь племен, наречий, состояний - те, что
селятся ближе к Москве, но не в родительском доме. А в Тарусе, конечно,
хорошо, но ведь там я дачник и природа-то все же не наша, не калязинская.
Ну ладно, что-то меня в жар кинуло, надо, видимо, ложиться.
Статей моих оппонентов я не читал, так, глянул только. Это, наверное,
очень я поступаю плохо. Но мне не хочется влезать в эти споры ни о чем, что,