"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

Теперь получилось, будто я лихой бродяга, исколесивший всю Россию от Дона до
Великого океана и совершенно неуловимый для охранников и контролеров. Я
ничего не ворую и только раскатываю зайцем в свое полное удовольствие по
городам и горным долинам.
На этот раз дядя Шура остался доволен; мы опять вдвоем сидели в дежурке
за столом. Окна затянула наледь, от чугунной печки неуютно пахло холодным
железом.
- Вот теперь рассказ стал значительно лучше. В таком виде его можно
будет показать и редактору журнала.
Наконец-то! Меня сразу расперло от самодовольства.
- Это я еще баловался, - сказал я радостно.- Если бы я захотел, то
разве ж так накатал? Не было настроения долго волыниться.
- Да? - странно усмехнулся дядя Шура. - Представь, и мне показалось,
что ты мог бы написать лучше. Ведь, в сущности, ты опять дал волю своей
безудержной фантазии. Ну где ты видел поезд, который "карабкается на
снеговую вершину" хребта и круто "скатывается" вниз? Неужели, Виктор, в
процессе творчества к тебе не пришла на память ни одна живая деталь из
подлинных скитаний? Потом тебе, например, надо немного позаботиться насчет
языка.
Я насторожился:
- Какого языка? Ведь я написал...
- Слова и фразы, из которых составлено произведение, и называются
языком писателя. Этот язык, во-первых, должен быть русским. Нельзя говорить:
"Лягавый зашевал фаечку и поканал в шалман". Кто и что поймет в этом
тарабарском жаргоне? Во-вторых, язык должен хотя бы до некоторой степени
выражать то, что задумал автор. А ты пишешь: "Речка сквозь берега стекала к
своему концу, и по ее дну плавали еще живые селедки и гуляли корабли". Это
же совершенно безграмотно. Понимаешь?
- А тут разве и грамматику надо знать? - осторожно осведомился я.
- Желательно.
Опять, значит, плохо? Сам ведь только что сказал: "отлично". Я заерзал
на стуле. Что ж это получается? Хочешь стать художником - учи алгебру; решил
пробиться в писатели - зубри грамматику. А там, может, и физику, историю
заставят прорабатывать? И есть же такие паразиты, как этот дядя Шура: ему
сделал одолжение, написал, а он еще кочевряжится.
Два раза еще Фурманов расхваливал мой рассказ и два раза опять
заставлял исправлять в нем "несколько слов". Скоро в глазах у меня начинало
рябить от жирных росчерков его сине-красного карандаша, под которым
пропадали мои строчки: в живых оставались только заглавие да моя фамилия.
Прошло больше недели, как я занялся сочинительством, а "доработкам" и
конца не предвиделось. Я снова начал избегать Фурманова, как и в те дни,
когда он. заставлял меня читать фолиант о художниках средневековья. Сочинять
прозу мне так же надоело, как и в свое время стихотворение о ростовских
огольцах. Когда воспитатель заговаривал со мной о литературе, о прочитанных
книгах, я сопел, отворачивался. Тогда он вдруг объявил, что рукопись
обработана достаточно и находится в редакции "Друг детей": сейчас ее там
читают.
Это известие взбудоражило изолятор, пожалуй, еще больше, чем мой
экзамен в академии.
- О корешок, теперь ты далеко шагнул, - сказал мне Колдыба Хе-хе-хе. -