"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

призывный грохот уходящего поезда. Он шел туда, где много солнца и тепла,
где море лежало большое и зеленовато-синее, а на пляже важно, медленно
паслись курортники, обложенные салом и подрумяненные, точно жареные гуси. А
сколько карманов в платье у этих курортников? И чего только не лежит на дне
этих карманов! Огольцы передавали, что там всегда легко подживиться. Я
забывал о дежурке, об умной книге и начинал ерзать, озираться.
И тогда надо мною раздавался голос дяди Шуры:
- Ну как, нравится тебе книга?
- Что? Ах, да, да! Очень увлекательно!
Отодвинув бумаги, перо, воспитатель вставал из-за стола. Он подходил ко
мне, поощрительно клал руку на плечо, с интересом спрашивал:
- Правда, замечательная живопись? Кто тебе больше нравится из мастеров
эпохи Возрождения: Рафаэль? Леонардо да Винчи? Или Микеланджело?
А черт их знает кто! Я не очень-то отличал этих художников одного от
другого.
- Все скопом.
Я торопливо нырял носом в раскрытые страницы. В дежурке было тепло, в
железной печке уютно переливались алые жаркие угли, телом овладевала
приятная истома. Если я брошу книгу, меня, еще гляди, назовут лентяем, и
придется уйти в изолятор, а там скребут мыши, виден пар от дыхания и скучно
пахнет лекарствами. Дядя Шура сразу улавливал мое настроение, от него трудно
было что-нибудь скрыть.
- Опять задумался? - говорил он, и в голосе его звучала странная теплая
нотка.- Потянуло на бродяжничество? Вши, драки, ночевки в подъездах, а в
результате катар желудка: это и есть романтика? Ой, ребята, слишком у нас с
вами цацкаются! Погастролировали б вы так, скажем, в Лондоне, в Мадриде или
Нью-Йорке. Знаешь, как американские полисмены расправляются с "хобо"? Живо
бы законопатили в тюрьму для несовершеннолетних. Ты, Виктор, уже не
маленький, должен понимать, что пора бросать финку и браться за учебник.
Я сжимался, бормотал испуганно, глядя в рот воспитателя:
- С чего вы это? Никуда я совсем и не собираюсь убегать. Просто...
задумался насчет рисунков, какой лучше.
А ночью, лежа на койке в изоляторе, я думал: и откуда это дядя Шура
узнал о моих планах? Ну и ухо от старой лоханки! С ним надо держаться
застегнутым на все пуговицы.
Мне действительно здесь все надоело. Ведь не для того же я убежал из
новочеркасского детдома, чтобы сменить его на эту грязную, вонючую ночлежку?
Опять воображение дразнил далекий, неведомый солнечный Крым. Мне казалось,
что в этой обетованной земле жареные рыбы плавают прямо в море, а к ногам
сами подкатываются золотистые апельсины. Может, там-то я, наконец, и найду
свою судьбу? Вдруг встречу какого художника, и он возьмет меня для начала
хоть растирать краски, мыть кисти, подметать мастерскую!
Я стал уклоняться от посещения дежурки и чтения толстого фолианта о
великих живописцах средневековья. Несколько раз дядя Шура пытался со мной
разговориться - я всегда делал вид, что очень занят больными. Я уже твердо
решил убежать с Малой Панасовки, или, как у нас говорили огольцы: "нарезать
плеть". Останавливало меня лишь то, что выпал снег, а я все еще ходил босой.
Пускаться "неподкованным" в далекое путешествие - наверняка значило
обморозить ноги. Надо было раздобыть ботинки. Но где? Ответ напрашивался
один: разуть ночью в общей палате какого-нибудь "кугутка" - деревенского