"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

искусно переплетенный виньеткой. Мои тетради были испещрены конными
буденновцами, летящими в атаку, пограничниками в дозоре с немецкой овчаркой
на поводке. Колдыба Хе-хе-хе ходил у нас в "свободных декораторах": он очень
уверенно и широко клал на бумагу жирные штрихи карандаша - и именно там, где
это было совсем не нужно. В будущем мы все собирались выбиться в
знаменитости; в настоящем не имели даже акварельных красок и александрийской
бумаги. Эх, если бы нам дали кисти в руки!
Пока только один человек в ночлежке оказывал нам покровительство:
педагог-дефектолог Александр Михайлович Фурманов - "воспитатель дядя Шура",
как называли его огольцы. Он был молодой, с густыми черными волнистыми
волосами, лицом умным, выразительным и подвижным, как у актера. Дядя Шура
кончал медицинский институт, собирался стать врачом-психиатром и являлся
одним из организаторов нашей детской ночлежки. Он был очень деятельный,
волевой, держался всегда уверенно и никогда не терял веселого и ровного
тона. Передавали, что однажды на него кинулся пьяный, разбушевавшийся вор с
ножом; дядя Шура не дрогнул в лице, поймал вора за кисть руки и так
пронзительно и спокойно посмотрел в глаза, что тот растерялся. "Отдай-ка
финку. Вот. А теперь иди проспись". Шпана его уважала. "Головатый, стерва,
что твой профессор", - говорили про него с оттенком восхищения. Вот этот
дядя Шура часто заходил к нам в изолятор; он расспрашивал нас о "вольной"
жизни, удивительно интересно рассказывал о русских живописцах, о писателях.
Мои рисунки похвалил.
- Ты, Виктор, читал когда-нибудь, как жили и работали выдающиеся
художники?
Я впервые слышал, что на свете есть такие книжки. Странно, что они ни
разу мне не попались в новочеркасской библиотеке.
- Так... иногда.
- Я завтра дежурю ночью. Приходи ко мне, когда уложишь больных, я тебе
дам что-нибудь просмотреть.
С тех пор, когда изолятор засыпал, я спускался со второго этажа в
дежурку - тесную комнату с круглой чугунной печкой, в которой весело гудели,
потрескивали колбешки. Дядя Шура клал передо мной толстенную книгу в
ледериновом переплете с золотым тиснением, и я начинал листать пышные
красочные иллюстрации, переложенные прозрачной бумагой. Сказать по совести,
рисунки оставляли меня равнодушным. Они большей частью изображали
крючконосых святых с посохом в руке и венчиком вокруг кудлатой головы;
спесивых дореволюционных буржуев в шляпах с перьями и смешных коротких
штанах, украшенных бантами у колен; волнистые стада баранов. Внимание мое
немного задерживали совершенно растелешенные бабы, но рассматривать их было
стыдно, и я боялся, что это заметит дядя Шура. Тогда я принимался читать
жизнеописания великих художников средневековья. Но все они, как на подбор,
были неподкупно-честные, возвышенно-благородные, трудолюбивые и только и
делали, что в поте лица писали картину за картиной да размалевывали церкви.
Я давно растерял свою совесть, разболтался и чаще поступал в жизни не так,
как бы мне хотелось, а как заставляли обстоятельства. Ну и ладно! Что ж мне,
на стенку теперь лезть или кидаться с крыши головой вниз?!
Пробежав глазами страницу, я начинал откровенно зевать. За темным окном
дежурки, над железной маслянисто отсвечивающей крышей соседнего дома висела
луна - маленькая и розовая, словно зрелый персик. Казалось, она тонко пахла
миндалем, и ноздри у меня раздувались. С вокзала доносился отдаленный,