"Виктор Авдеев. Моя одиссея (рассказы) " - читать интересную книгу автора

свертком.
В нем оказалась новенькая трешница, глиняная свистулька-петушок и
кипарисовая иконка, похожая на зеркальце. Дальнейший осмотр Пахомки не
принес дежурному никаких результатов, и к засаленному чернилами столу
допроса поставили меня. Вместо удостоверения и отмычек у меня нашли финский
нож, и мордастый человек в брезентовике даже крякнул от удовольствия:
- Этот кучерявый, видать, опытный жиган. Зришь, товарищ Мухляков, какую
игрушку носит? Попадись ему в темном уголку - кишки выпустит.
Не возьму в толк: почему не пырнул меня? Теперь мне биография его
личности известна: такому одна дорожка в Соловки на каторгу.
Дежурный достал кисет с махоркой, скрутил огромную косоножку, глубоко
затянулся и, выпустив ядро дыма, объявил, что у него нет бумаги. Завтра он
доложит обо всем начальнику милиции, а тот уже сам составит протокол.
Милиционер запер нас в полуподвальную каморку с толстыми промозглыми стенами
и черным окошком, забранным решеткой.
Над дверью я прочитал крупно выцарапанную гвоздем надпись:
"Входящий не грусти", И чуть пониже: "Уходящий не радуйся".
В сырой камере никого не было, кроме прусаков, и мы провели тут всю
ночь, мокрые насквозь, дрожа от холода и споря, кто кого подвел. Я обвинял
Пахомку в том, что он "стремщик", а проворонил мордастого торговца. Пахомка
отвечал, что всех князей надо бы высечь кнутом, чтобы не мутили народ.
"И трешницу в подкладку захоронил, - подумал я. - Вот кулацкая порода.
Сам ведь на голодухе сидел, а не вынимал".
Мне очень хотелось заехать ему кулаком в толстую рожу, но я боялся, что
получу хорошую сдачу: кореш был покрепче меня. Из-за этой грызни нам некогда
было поспать, и утром мы поднялись с нар вялые, кислые. У меня к тому же
ныла скула, болела шея, на запястьях рук виднелись синяки: вчерашний
торговец изрядно-таки нас помял. Дождик прошел, погода разгулялась, сквозь
заржавленную решетку синело небо, и так хотелось туда - на волю, на простор!
Нигде время не тянется так долго, томительно, как в заключении. Наконец
снаружи загремел засов; нас повели к начальнику милиции. Я споткнулся,
переступая порог, внутренне простился со свободой. Кабинет был поопрятнее
дежурки: у стены стоял кожаный диван, над красным сукном письменного стола
висел портрет Дзержинского, на половичке горел, трепетал солнечный зайчик.;
- Вот это и есть преступники? - оглядев нас, весело сказал начальник.
Он был совсем молодой, курносый, причесанный на пробор, в новеньких, желтых
наплечных ремнях, с кобурой у пояса. - Это, значит, они хотели потрясти
основы нашего Острогожска?
Я постарался принять самый смирный, невинный вид, точно не понимал, за
что меня посадили в кутузку. Пахомка на все вопросы только вопил, чтобы его
отпустили домой: он "больше не будет". Видя, что толку от него не добьешься,
начальник обратился ко мне:
- Далеко, странники, путь держите?
- К моей тете в Купянск, - ответил я, стараясь понравиться ему своей
толковостью. - Это от вас всего несколько станций. Мы гостили у этого вот
мальчика Пахома в Лисках, а теперь идем пешком гостить к нам в Купянск. По
дороге решили осмотреть ваш город, он нам очень понравился, красивый, прямо
как Киев на реке Днепре. А тут вдруг какой-то дяденька, наверно пьяный,
схватил нас и привел сюда в милицию. За что, мы и сами не знаем. У нас
ничего нет чужого, хоть еще раз обыщите.