"Протопоп Аввакум. Житие протопопа Аввaкума, им самим написанное " - читать интересную книгу автора

воскресения мертвым.
Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего
рекох, - поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел:
велено в Дауры вести - двадцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали
меня Афонасью Пашкову в полк, - людей с ним было 600 человек; и грех ради
моих суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много
уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить
меня.
Егда поехали из Енисейска, как будем в большой Тунгузке реке, в воду
загрузило бурею дощенник[43] мой совсем: налился среди реки полон воды, и
парус изорвало, - одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на
полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо
глядя, кричю: "господи, спаси! господи, помози!" И божиею волею прибило к
берегу нас. Много о том говорить! На другом дощеннике двух человек сорвало,
и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед.
Егда приехали на Шаманской порог, на встречю приплыли люди иные к нам,
а с ними две вдовы - одна лет в 60, а другая и больши; пловут пострищись в
монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал
говорить: "по правилам не подобает таковых замуж давать". И чем бы ему,
послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На
другом, Долгом пороге стал меня из дощенника выбивать: "для-де тебя дощенник
худо идет! еретик-де ты! поди-де по горам, а с казаками не ходи!" О, горе
стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и
поглядеть - заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же
витают гуси и утицы - перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же
горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и
иные дикие - многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери
многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны
дикие - во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со
зверьми, и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал,
сице начало: "Человече! убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго в
безны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты
презираешь и неудобство показуешь", - и прочая; там многонько писано; и
послал к нему. А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощенник и помчали
к нему, - версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их; и
они, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне.
Привели дощенник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит
и дрожит; начал мне говорить: "поп ли ты или роспоп?[44]" И аз отвещал: "аз
есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?" Он же рыкнул, яко
дивий[45] зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и
сбил меня с ног и, чекан[46] ухватя, лежачева по спине ударил трижды и,
разболокши,[47] по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю:
"господи Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!" Да то ж, да то ж
беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: "пощади!" Ко всякому
удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: "полно бить тово!"
Так он велел перестать. И я промолыл[48] ему: "за что ты меня бьешь? ведаешь
ли?" И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он
велел меня в казенной дощенник оттащить: сковали руки и ноги и на беть
кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал. Как били,
так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: "за что ты, сыне