"Протопоп Аввакум. Житие протопопа Аввaкума, им самим написанное " - читать интересную книгу автора

божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я ведь за вдовы твои
стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не
оскорблял, а ныне не вем, чтт согрешил!" Быдто добрый человек - другой
фарисей с говенною рожею, - со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил
так, да он праведен, непорочен, а се и писания не разумел, вне закона, во
стране варварстей, от твари бога познал. А я первое - грешен, второе - на
законе почиваю и писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбьми подобает
нам внити во царство небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как
дощенник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те
щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот
плеснули, так вздохнул да покаялся пред владыкою, и господь-свет милостив:
не поминает наших беззаконий первых покаяния ради; и опять не стало ништо
болеть.
Наутро кинули меня в лодку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к
самому большему - Падуну, река о том месте шириною с версту, три залавка[49]
чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, -
меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто
кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, - нужно было гораздо. Из
лодки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко[50] гораздо, да
душе добро: не пеняю уж на бога вдругоряд. На ум пришли речи, пророком и
апостолом реченные: "Сыне, не пренемогай наказанием господним, ниже ослабей,
от него обличаем. Его же любит бог, того наказует; биет же всякаго сына, его
же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам бог. Аже
ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте". И сими
речьми тешил себя.
Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И
сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог
грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет,
Мышей много было, я их скуфьею бил, - и батожка не дадут дурачки! Все на
брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать:
"прости!" - да сила божия возбранила, - велено терпеть. Перевел меня в
теплую избу, и я тут с аманатами[51] и с собаками жил скован зиму всю. А
жена с детьми верст с двадцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила
зиму ту всю, - лаяла да укоряла. Сын Иван - невелик был - прибрел ко мне
побывать после Христова рождества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрьму,
где я сидел: начевал милой и замерз было тут. И на утро опять велел к матери
протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери, - руки и ноги ознобил.
На весну паки поехали впредь. Запасу небольшое место осталось, а первой
разграблен весь: и книги и одежда иная отнята была, а иное и осталось. На
Байкалове море паки тонул. По Хилке по реке заставил меня лямку тянуть: зело
нужен ход ею был, - и поесть было неколи, нежели спать. Лето целое мучилися.
От водяные тяготы люди изгибали, и у меня ноги и живот синь был. Два лета в
водах бродили, а зимами чрез волоки волочилися. На том же Хилке в третьее
тонул. Барку от берегу оторвало водою, - людские стоят, а мою ухватило, да и
понесло! Жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком
помчало. Вода быстрая, переворачивает барку вверх боками и дном; а я на ней
ползаю, а сам кричю: "владычице, помози! упование, не утопи!" Иное ноги в
воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши; да люди переняли. Все
розмыло до крохи! Да што петь[52] делать, коли Христос и пречистая
богородица изволили так? Я, вышед из воды, смеюсь; а люди-то охают, платье