"Протопоп Аввакум. Житие протопопа Аввaкума, им самим написанное " - читать интересную книгу автора

мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные, и кое-какие безделицы
тое много еще было в чемоданах да в сумах; все с тех мест перегнило - наги
стали. А Пашков меня же хочет опять бить: "ты-де над собою делаешь за
посмех!" И я паки свету-богородице докучать: "владычица, уйми дурака тово!"
Так она-надежа уняла: стал по мне тужить.
Потом доехали до Иргеня озера: волок тут, - стали зимою волочитца. Моих
роботников отнял, а иным у меня нанятца не велит. А дети маленьки были,
едоков много, а работать некому: один бедной горемыка-протопоп нарту сделал
и зиму всю волочился за волок. Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на
низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и
городовой. Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работныя
водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки
большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие - огонь да встряска,
люди голодные: лишо станут мучить-ано и умрет! Ох, времени тому! Не знаю,
как ум у него отступился. У протопопицы моей однарядка[53] московская была,
не сгнила, - по-русскому рублев в полтретьятцеть и больши потамошнему. Дал
нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи,
с травою перебиваючися. Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал
промышлять, - осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям,
траву и корение копали, а мы - с ними же; а зимою - сосну; а иное кобылятины
бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест,
мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит -
всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место
скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И
кобыла умерла, - все извод взял, понеже не по чину жеребенка тово вытащили
из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную
есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, а с
прочими, скитающеся по горам и по острому камению, наги и боси, травою и
корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею
причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе!
Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачю бедную душу свою, юже
зле погубих житейскими сластьми? Но помогала нам по Христе боляроня,
воеводская сноха, Евдокея Кирилловна, да жена ево, Афонасьева, Фекла
Симеоновна: оне нам от смерти голодной тайно давали отраду, без ведома
ево, - иногда пришлют кусок мясца, иногда колобок,[54] иногда мучки и
овсеца, колько сойдется, четверть пуда и гривенку-другую,[55] а иногда и
полпудика накопит и передаст, а иногда у коров корму из корыта нагребет.
Дочь моя, бедная горемыка Огрофена, бродила втай к ней под окно. И горе, и
смех! - иногда робенка погонят от окна без ведома бояронина, а иногда и
многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне уж ей 27 годов, - девицею,
бедная моя, на Мезени, с меньшими сестрами перебиваяся кое-как, плачючи
живут. А мать и братья в земле закопаны сидят. Да што же делать? пускай
горькие мучатся все ради Христа! Быть тому так за божиею помощию. На том
положено, ино мучитца веры ради Xристовы. Любил, протопоп, со славными
знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца. Писано: "не начный блажен, но
скончавый". Полно тово; на первое возвратимся.
Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и с семь, а во иные
годы отрадило. А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал. В
той же нужде прислал ко мне от себя две вдовы, - сенныя ево любимые были, -
Марья да Софья, одержимы духом нечистым. Ворожа и колдуя много над ними, и