"Франсиско Аяла. Наш безвестный коллега ("История макак" #4)" - читать интересную книгу автора

внушительных суммах, которые зарабатывают киношники и радиописатели, и, что
самое главное, о власти над умами и сознанием публики полчищ
бумагомарателей, сотнями выпускающих низкопробные произведения и именно
поэтому удачно попадающих в тон общей глупости. Рассуждая подобным образом,
Пепе особенно удивлялся, что никогда раньше не обращал ни малейшего внимания
на огромный и, как он теперь понимал, вездесущий, квазилитературный мир.
Просто непонятно, как можно было жить, не сталкиваясь с этим миром на каждом
шагу, как теперь... Конечно же, мы сами - увы! - творцы своего жизненного
опыта, мы сами писатели и драматурги своей судьбы, каждый сам виноват в том,
что с ним происходит. Пепе Ороско, уверенный в себе, гордый достигнутым
успехом, вдруг именно в тот момент, когда на горизонте замаячили мирные
пейзажи писательской зрелости, ни с того ни с сего погрузился в пучину
тягостных сомнений, которые порой всерьез мучали его и мешали жить. А ведь
началось все с нелепого случая! Так что если раньше Пепе обходил полным
невниманием обширное царство человеческой глупости, где благоденствовало и
цвело пышным цветом то, что он привык считать полнейшим ничтожеством, то
теперь, в эти тревожные недели, полные терзаний, доверенных мне, только
когда все осталось позади и вернулась былая уверенность, покой и веселость,
в это тяжелое время, мой друг целиком, с почти болезненным интересом отдался
исследованию враждебной империи. Впрочем, мало сказать - с интересом,
волнение, иногда ужас, а чаще всего изумление сопровождали Пепе, и тем
неотвязнее, чем более пошлой была глупость, более вопиющей бездарность,
более очевидным ничтожество, царящее вокруг, пожинающее бурные овации и
дарующее власть немыслимым писателям того литературного лагеря, который он
уже не осмеливался называть ни неведомым, ни призрачным, а именовал просто
"другим".
Да, велики были тиражи, а с ними и прибыли Альберто Стефани, "философа
чувств" - так называла его публика. Вскоре Ороско узнал из уклончивых, но
велеречивых ответов того же Сантоса, что Стефани далеко не одинок и даже не
является самым большим любимцем читателей; впрочем, успех писательской
братии подобного толка вполне объясним, хоть очень неожидан и неприятен, но
объясним. И он не самый существенный результат деятельности противоположного
лагеря. Ведь остаются еще брошюрки, которые Пепе видел (но не замечал) в
киосках на каждом шагу; на обложках сих творений красовались размалеванные,
прилизанные, тупейшие физиономии каких-то типов, являвшихся, вне всякого
сомнения, мандаринами империи глупцов, знаменитые в своих владениях всякие
там литовские и сирийские писатели, о которых он не имел ни малейшего
понятия; остаются еще иллюстрированные, юмористические и спортивные журналы,
вечерние газеты с их постоянными сотрудниками, чью писанину читают и любят
тысячи и тысячи людей; остаются еще эстрадные драматурги, поэты, скетчисты,
ежедневно потрясающие эфир своими передачами, заставляющими смеяться,
плакать и переживать бесчисленное множество слушателей: писаки, стряпающие
книжонки, которые увлекают, волнуют и питают воображение огромного
большинства человеческих существ, трепетно следящих за судьбой персонажей -
несостоятельных, нелепых, пустых - и отождествляющих себя с ними... Перед
лицом сей горькой действительности глупо и смешно прятать голову в песок -
особенно теперь, когда действительность эта заявила о себе так неожиданно и
грубо.
Несомненно то, что обнаруженные факты - простые, ясные, выразительные -
вдруг выбили почву из-под ног Ороско, дотоле уверенно ступавшего по стезе