"Ю.П.Азаров. Печора" - читать интересную книгу автора

мой вид облагораживался, и темно-серый костюм смотрелся, и даже ботинки,
теперь совсем новенькие, недавно купленные, таких тоже не носил, хоть и на
два номера больше оказались, зато самые современные, с каблуком, будто
антрацитом поблескивающим. Мама внушает: каблук и воротник - главные детали
в мужской одежде. А потом уже идут борта пиджака, чтобы заполнена грудь
была, не очень выпукло и не очень впало, а так, средне, овально, мягко
съезжало, потому она мне и вытачку углубила, идущую к карману. Насчет
карманов у нас с мамой постоянная война. Нельзя всякий раз совать руки в
карманы, говорит мама, Это некрасиво. А я машинально в школе сую руки в
карманы пиджака. Руки у меня всегда а мелу. Постоянно мелом что-нибудь да
писал на доске: даты, древа жизни, схемы произведений и т. д. От мела и
карманы были белыми. Мама едва не плачет, глядя на белые пятна. Она
смачивает марлевую тряпочку, пожелтевшую от утюга, и точно наждаком стирает
эти бело-меловые вкрапления, а потом утюгом, не электрическим - она не любит
электрический, а чугунным, огромным, чтобы тяжести было побольше, вдавливает
лацканы карманов, отчего квадратики под ними остаются ровненькие, и мне жаль
до поры до времени нарушать эту ровность, пока не забудусь, и мама каждый
раз, вдавливая чугунный треугольник в карманы, приговаривает:
- Неужели нельзя одно мне одолжение сделать, - не совать руки в
карманы? Почему ты заставляешь меня так мучиться?
- Хорошо, хорошо, - бормочу я едва слышно; так приятно ощущать на себе
эту выглаженность и мягкость шелка на шее и руками касаться точно к горячим
застывающим карманчикам.
А мама подходит - мне головой чуть до подбородка достает, потому что
каблук у меня высокий, а она в носочках шерстяных, парусиной обшитых, и
снимает какие-то ниточки и пушинки с плеча, приглаживает рукав и
настоятельно требует, чтобы я снял пиджак: она, видите ли, складочку
приметила - разгладить утюжком должна, а я вырываюсь: "Хватит!" - кричу, а
она настаивает, и я уступаю, потому что вспомнил, что у меня еще план не
дописан к последнему уроку. И она проглаживает складочку, и я снова надеваю
пиджак, краем глаза заглядываю в учебник, а мама приказывает: "Да стой же ты
ровно". А мне ровно не стоится, потому что мысль в голове забегала, и я
строчку в план должен дописать, а мама зубами еще какую-то ниточку на рукаве
откусывает, и я говорю:
- Есть же ножницы...
А мама меня не слушает: она вся в этих приглаживаниях, точно изделие
последнее в свет выпускает, точно ее искусность будет на виду у всех
рассматриваться.
И я действительно в школе буду ощущать на себе взгляды детские: и по
воротнику пройдутся, и по лацканам пиджака пройдутся, я и лацканы этак
невзначай, небрежно, будто в забытьи, потрогаю, и пуговицу нижнюю на пиджаке
потрогаю, застегнута ли, проверю, чтобы не оказалась видной манишечка. Нет,
все. в порядке у тебя, говорят детские глаза, и девчонки удовлетворены моей
опрятностью. Какое-то смущение их конечно же берет: чувствуют они
нефабричность моих воротничков и галстучков: где-то в их подсознании я чуть
падаю в цене, а сознание не находит изъяна, потому что мама знает дело туго:
не придерешься.
И в учительской мне Агния Прокофьевна бросит: "Ну и эстет же вы,
Владимир Петрович, такие рубашки носить. Где вы их достаете?" А я лихо: "Из
фамильных сундуков родовых". И никому не проговорюсь, что у меня вместо