"Василий Ажаев. Вагон (Роман) " - читать интересную книгу автора

руками мою одежду, поплевав на ладони. Меня растрогала его забота, я не
знал, как благодарить.
- Что ты, мы все тут братья.
И вот трое счастливчиков с билетами в руках направились в кино.
Погромыхали в дверь, еще погромыхали и еще, а когда она с лязгом открылась,
перед надзирателем стоял я один, протягивая билет. Камера в восторге
надрывала животы, выла и стонала. Надзиратель выругался. Разочарование было
оглушающим, а обман настолько предательским, что я упал вниз лицом, чтобы
никого не видеть.
- Оставьте пацанка. Нашли, фраеры, с кем позабавиться. Мальчик сам не
свой, а они спектакль на его душе играют. Тебе говорю, карзубый черт,
отсекни! И ты тоже хряй проворней, не то кровь с зубов, ты мою руку знаешь.
Это спокойно и уверенно распоряжался камерный староста Иван Павлович -
грузный человек с властными манерами и тяжелым взглядом больших светлых
глаз. Он присел рядом.
- Не переживай, малец. Терпеть-то много теперь придется. Скучно здесь,
вот кореши и взяли тебя на бога. Такой уж в тюрьме обычай - разыгрывать
новеньких. Без смеха, без шуток тут быстро станешь чайником. А теперь ты
прошел самую первую науку, от тебя отстанут. Другие новенькие придут, и ты
же сам станешь играть в кино. Ну, будет тебе! Идем со мной, я тебя устрою.
Да ты не озирайся волком, я не обижу, разыгрывать не буду - стар уж для
детских игр. Вот здесь располагайся. Вы, орлы, раздвиньтесь. Слышите, что я
сказал? Потесните ваши задни-цы, дайте человеку законное, государством
положенное место. Не маленькие, должны знать, государство обеспечивает
каждому гражданину два законных места: одно в тюрьме, другое на кладбище.
Камера живо реагировала на речь старосты, он тоже не оставался в долгу.
При этом помогал мне устраиваться у стены, с любопытством расспрашивая, кто
я да что я, чей сын, откуда родом, чем занимался, за что взяли голубчика.
Мне тошно было говорить о себе, но и молчать нехорошо: человек по-доброму ко
мне отнесся. Я выдавливал из себя по словечку. Он огорчительно поцокал
губами.
- И не жулик ты, а взяли! Берут совсем без разбору. Человек работу
выполнял, учился, пользу приносил - и на тебе, загребли зачем-то. Видно,
политическое тебе обвинение. Это худо. В наше время куда лучше быть простым
жуликом.
Для примера, очевидно, староста рассказал о себе. Несколько лет в
тюрьме и, наверное, на всю жизнь. По словам Ивана Павловича, был он добрым
хозяином, власть разорила подчистую, семью сослала, и все родичи погибли,
остался сиротой. Пошел в тюрьму политическим, а сейчас уж не отличишь от
любого урки - статья уголовная и привычки блатные.
Староста рассуждал без злобы, почти добродушно, с насмешкой над самим
собой. Язык у него был странный - жаргон, густо уснащенный пословицами,
поговорками и матерщиной.
- У тебя сосед образованный, не обидит,- сказал в заключение Иван
Павлович и толкнул в бок соседа, укрывшегося шубой.- Эй, инженер, я тебе
кореша привел, знакомьтесь!
Пристроив меня таким образом, староста отправился в свой угол. Пришло
время делить хлеб, нарезанный пайками. Для меня все было внове и необычно,
даже древнее тюремное правило распределения хлеба. У нашего многоопытного
старосты оно выглядело торжественным обрядом.