"Анатолий Азольский. Затяжной выстрел" - читать интересную книгу автора

рубке, медленно повернулся, как-то дико, затравленно глянул исподлобья на
Болдырева... На лице его отразились все степени страха - от легкого испуга
до всепроникающего оцепенения. И Болдырев понял, что лейтенант затуркан и
забит разносами старпома, комдива и командира БЧ, что любой - любой! -
разговор со старпомом ему в великую тягость, что отработка повседневной
службы, которой занят сейчас "Нахимов", смотры и осмотры, замечания,
выговоры и аресты при каюте - все, что составляет будни крейсера, на
котором флаг поднят всего полгода назад, не обожгло и не закалило сырого
лейтенанта, не превратило его в стойкого жизнелюбца, довольного тем, что и
сегодня его (ха-ха!) не сняли с вахты, не сделало из него неприступного
человека, такого, как Болдырев, а измочалило настолько, что он потерял волю,
характер, веру. Болдырев молча (при матросах все-таки!) повернулся на
каблуках, дошел до расписания рейсов, в котором, конечно, не обнаружил для
себя ничего нового, тем же неторопливым шагом добрался до кафе на стенке,
потребовал стакан чая, булочку и выпил чай, держа стакан двумя пальцами, от
себя подальше, стараясь даже рукавом тужурки не касаться буфетной стойки
презираемого им заведения, куда перед обедом забегали мичмана и главстаршины
обеих бригад. На линкор он прибыл в 08.47 и, смотря в переносье старпома,
четко доложил об опоздании, на что Юрий Иванович Милютин задумчиво
промолвил, что, право, не заметил отсутствия капитан-лейтенанта Болдырева,
ибо полагал и сейчас полагает: увольняться ведь Болдырев хотел в следующую
субботу? Болдырев радостно сообразил, что берег ему воспрещен на ближайшие
десять дней. Так, только так следовало понимать старпома. Прошла неделя,
другая, третья, а он не сходил с корабля. Ему вспоминался лейтенант. Есть
друзья на "Нахимове", им рассказать - они внушат недоумку, что исполнять
просьбы капитан-лейтенанта Болдырева повелевает ему не устав, а великое
братство офицеров плавсостава. Но текли дни, и Всеволод Болдырев, всегда
пристально за собой наблюдавший, с удивлением обнаружил, что презрение к
лейтенанту понемногу улетучивается, что он уже немножечко жалеет лейтенанта.
Да и как не посочувствовать бедолаге: старпом на "Нахимове" крикливый и
глупый, командир чванливый, команда сплошь неопытная, флаг на крейсере
поднят всего полгода назад, матросы еще не научились разбегаться по боевым
постам, матросы на большее пока и не тянут, поэтому и дерет начальство семь
шкур с лейтенантов. В кают-компании обеденные столы дивизионов расставлены
так, что Болдырев мог видеть спину и затылок Манцева. Командир 5-й батареи,
по наблюдениям Болдырева, был языкаст и находчив, разительно отличался от
лейтенанта с катера, но и его, Манцева, стал жалеть Болдырев, и
небеспричинно, потому что знал будущие Манцева. По команде Болдырева
зенитная артиллерия линкора забрасывала в небо столько снарядов, что ими,
как тучами, можно было закрыть солнце. Когда на утреннем построении
капитан-лейтенант Болдырев шел вдоль строя дивизиона, у матросов замирало
дыхание, а офицеры опускали глаза. Жалость к лейтенанту уже не удивляла его.
Болдырев понял, что не лейтенанта жалеет он, а самого себя, потому что он,
Болдырев, такой же растерянный, напуганный и безвольный человек, что сейчас
он осознает то, что ощутил не так уж давно, месяца два или три назад. Все
пошло от обычного дежурства по кораблю в январе. Заступил на дежурство
подавленным, дела в дивизионе были так плохи, что дальше некуда. В батареях
и группе управления - склоки, ссоры, мичмана и главстаршины бегают в каюту
комдива с жалобами друг на друга, офицеры надорвали глотки, наводя порядки в
кубриках и на боевых постах, и тут уж не до правильной установки скорости