"Анатолий Азольский. Затяжной выстрел" - читать интересную книгу автора

После святого для моряка послеобеденного отдыха Иван Данилович
перебрался на Минную стенку. Старая катерная привычка сказывалась: пришел с
моря - иди домой. В каюте на "Ворошилове" не сиделось, тянуло на берег -
не к радостям его, а к незыблемости сущего, к неподвижности и вечности того,
на чем остаются следы твоих ног. Поэтому и упоителен так выход в море на
торпедном катере, короткий отрезок пути, который может стать последним,
стремительный бросок туда, где надо оставить в море торпеду.
Береговая каюта его - двенадцать квадратных метров, комнатенка на
втором этаже управления вспомогательных судов гавани, кое-какая мебелишка, а
на столе - для напоминания, предостережения и оповещения - макет
торпедного катера Г-5, самого маленького и самого грозного корабля в мире. И
пусть все, кого нужда гонит в этот кабинет, знают: здесь удаль торпедной
атаки, здесь трассирующие залпы, здесь могут прошить рубку пулеметной
очередью и здесь тебя, окровавленного, поднимут, перевяжут и спасут. С этого
катерка начиналась служба, с него - легкого, бойкого, верткого, хрупкого,
быстровоспламеняющегося. Как все-таки много значит первый в жизни корабль,
на котором ты - командир! Все одноклассники его, попавшие на крейсеры и в
штабы, люди основательные, грузные. Он же, как и шестнадцать лет назад,
легок на подъем, неусидчив, для него все базы - маневренные, и комнатенку
эту он зовет странно для непосвященного уха: маневренный кабинет.
Ожоги на руках и под сетчатой майкой - это тоже катерная жизнь,
"катержная", как тогда говорили. От той жизни и привычка бешено
жестикулировать, когда волнуешься, - со стороны, наверное, забавно видеть
себя, махающего руками. Рации ненадежные, связь часто отказывала, вот и
приходилось руками показывать командирам катеров, что делать надо. Впрочем,
сами знали и понимали, много руками не скажешь. Академия, правда, укоротила
руки, там язык был в почете.
Кусочек Минной стенки виден из окна кабинета Ивана Даниловича, корабли
2-й бригады эсминцев пришвартованы кормами, правее их - катера брандвахты,
баржи, буксиры, спасательное судно, миноноска, в прошлом веке построенная,
но на плаву еще, иногда даже выходит в море, дочапает до мыса Феолент,
испуганно развернется - и опять сюда, под глаза Ивана Даниловича. На той
стороне бухты - судоверфь, там по ночам желтые всполохи электросварки, там
на приколе суда, которым надо бы ходить и ходить. Открыв дверь маневренного
кабинета, Иван Данилович распахнул еще и окно, чтоб проветрилось, чтоб шумы
всей Южной бухты ворвались в комнатенку. - Манцев! - громко сказал он. И
еще громче: - Манцев! Он долго искал человека, носящего эту фамилию.
Просматривал политдонесения прошлых месяцев, вчитывался в свежие, только что
пришедшие. И продолжал слушать, внимать слухам. А слухами земля полна, и
земля стала по-иному крутиться после марта 1953 года. Смерть вождя
взбаламутила застойные воды всех севастопольских бухт. Иные слухи возникали
из ничего, мыльными пузырями, тут же лопаясь: другие, вырванные, казалось
бы, с корнем, вырастали вновь, давая буйные побеги; были слухи,
перераставшие в неопровержимые газетные факты; незыблемо стояли устные
вымыслы, питаемые злобой и потребою дня; слухи шли приливными волнами, и
корабли захлестывались ими до клотиков, чтобы при отливе обнажиться до
ракушек на днищах. Предстоит что-то новое и облагораживающее - это было во
всех слухах, такой сквознячок погуливал на базе флота. Говорили, что права
корабельных парторганизаций будут расширены, что им станут подвластны
персональные дела командиров кораблей 1-го ранга, ныне подотчетные только