"Анатолий Азольский. Полковник Ростов" - читать интересную книгу автора

брюхо за измены и разврат, - и Клаус, думалось, отойдет или, во всяком
случае, перестанет честить-костить фюрера во всеуслышание. А метроном
продолжал отбивать общие секунды, поврежденный нерв на ноге позволял Ростову
уйти в отставку, но он вцепился в армию, отклонил ставшие бесполезными после
гибели Аннелоры призывы ее брата беречь ногу и себя, - и калека Клаус, из
виду потерявшийся, тоже не оставил армию, добрался до высших чинов, до
Ставки, чтоб сохранить себя в вермахте, и частенько, конечно, вспоминал
отмеряемые обоим секунды в госпитале-клинике и тем более тот день, 7 апреля
1943 года, когда англичанин - пусть дом его в каком-то там графстве,
Йоркшире или Сассексе, выгорит дотла! - нажал на кнопки крупнокалиберного
пулемета и бросил бомбу... Вспоминал, позванивал, приглашал, Нина звала,
Ростов дважды приезжал к ним в Бамберг, Клауса не заставал, редкие встречи с
ним в Берлине бывали скоротечными, ни о чем не удавалось поговорить, Нина,
впрочем, знала больше, Нина, занятая четырьмя детьми, более чем догадывалась
о планах мужа, которые тот, впрочем, от нее не скрывал; она осуждающе
покачивала головой, но терпела, посматривала с надеждой на Ростова, в глазах
была та же просьба: "Будьте с ним построже..." Изумительная, невероятная
женщина, любой нравящийся ей человек становился своим, домашним, обретал
безошибочно тон, манеру, с какой следует говорить, "свое" место за столом и
кресло в гостиной. Уют был в доме ее, мебель несколько странноватая,
убранство стола казалось прелестным, и Ростов догадывался ("Пс-ст!"), какие
мысли подкрадываются к нему в столовой этого дома; почему здесь такая
посуда, откуда столовые приборы эти, - и он сам однажды объяснил соседу:
Нина ведь - из старого немецко-славянского семейства и в этот германский дом
внесла порядки и нравы русского дворянского быта.
До Бамберга далеко еще, а гарь Гамбурга все еще носится в воздухе,
распятый и разгромленный город напоминает о себе; там, в Гамбурге, стал он
очевидцем горькой и жалостливой сценки, пять минут пронаблюдал за очередью к
солдатской полевой кухне, кормившей людей без крова и пищи, надзор строгий,
уполномоченная партии не позволяла повару отливать в котелок больше одного
черпака; никто уже не вел списков погибших, чем и пользовались, кое-кто
намеренно неторопливой походкой удалялся, прятался в развалинах, быстренько
опрокидывал баланду в себя, кусочком хлеба протирал стенки котелка, собирая
для рта последние капли жира, затем тряпицей уничтожал все следы баланды и
смирнехонько становился в очередь, издеваясь над исконным немецким
порядком... "Пора кончать войну! - подвел итог Ростов, чтобы тут же
напугаться: - А после войны - что?" И мог бы повторить этот вывод, почти
заклинание, не вслух, конечно, ибо в "майбах" попросилась бабушка с внуком,
в Эрфурт ехали, автобусы ходят непонятно как, вокзалы сожжены, станции
обезлюдели. Отказать Ростов не мог, мальчика посадил рядом, бабушка сзади
рассыпалась в благодарностях, причем оказалась не бабушкой, а матерью: в это
лихое время женщины Германии стремительно старели или неумело изображали
цветущую молодость; мамаша еще и до краев переполнялась вымученной верой в
грядущую победу, понимая, конечно, что всех немцев и немок ждет поражение,
какого Германия не знала еще с тех времен, когда она стала называться
Германией. Тридцать лет с чем-то, активистка в прошлом, мальчику же на вид
не больше пяти, ничего еще не осознает, но все впитывает, принимает, копит
ощущения, - мальчик как бы вне мыслей, слепо бродящих в его чуткой
головушке. Скудные пожитки свои обхватил ручонками, держит на коленках,
глаза с любопытством пожирают пролетающие мимо дома, леса, повозки, все