"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

несведущих). Самый дешевый буфет - в АПН, здесь прикупал разную еду разной
готовности и быстренько поедал. До коробочки с леденцами руки не
дотягивались, там лежали святые деньги для дочери, которую я переназвал
Анютой после того, как нашел у Федина насквозь фальшивую девицу по имени
Анночка.
Да, плохо жилось, несытно. Но душа, запертая стенами квартиры,
трепетала в ожидании какого-то освежающего дуновения, порыва ветра, который
поднимет меня над тающими лужами, взметет к звездам - и полечу я, полечу...
куда? зачем? Уж не к женитьбе ли на Лене, что повадилась забегать ко мне под
ночь с невинным желанием подкормить голодающего литератора, для чего всегда
приносила кусок мяса, булку, пять картофелин и кулечек с зернами настоящего
кофе (из того, что в продаже, якобы выпаривали кофеин).
И в мартовскую ночь забежала - и застала у меня дочь мою, Анюту.

Часом раньше раздался звонок, и вместо Лены увидел я бывшую жену, а
рядом - укутанную в пальтецо с капюшоном дочь, Анюту. "Такси ждет, - быстро
проговорила бывшая жена. - Я на минутку..." Освободила дочь от уличной
одежды, сама же была в дубленке и мохнатом берете. "Денек-другой присмотри
за ней, а я вернусь. Кое-какие дела..."
Лицо смято желанием что-то попросить, но так и не попросила,
повернулась - и за дверь. В ошеломлении стоял я, не зная, что сказать и что
делать, пока не бросился к коробочке с алиментами, схватил деньги за три
года, скатился, увидел красные огоньки отъезжавшего такси, гигантскими
шагами догнал и сунул Маргит коробочку. Под мокрым снежком простоял я долгие
минуты. Поднялся, а чайник уже поставлен на огонь, дочь сидит в кресле у
торшера, на ногах ее - откуда-то взявшиеся домашние тапочки; критически, при
ярком свете, осматривала дочь свои рейтузы, не раз, заметил я, штопанные.
Убедившись, что дырочек нет и штопка еще не расползлась, она подняла на меня
глаза, в них попрыгивал вопрос, на который я попытался ответить, взяв ее на
руки и вглядевшись в личико той, что безутешно орала когда-то при увлеченно
читавшей матери. За три года оно, конечно, изменилось, но не настолько, чтоб
не остаться прежним, тем, с которого я губами снимал слезинки. "Ты меня,
папу своего, помнишь?" - спросил я, и вежливый ответ показал: не помнит! "А
как же, разумеется..." - и ножки ее задрыгали, ножки просили опоры, ножки
стали на пол и потопали на кухню. В коротких косичках - разноцветные
ленточки, платьице, мне показалось, дешевенькое; дочь обосновалась на
табуреточке и внимательно наблюдала за приготовлением чая, не сделав ни
единого замечания, хотя, я чувствовал, в ней так и плескалось желание
указать, как надо по-настоящему заваривать его.
Вот тут-то и прикатила Лена, с авоськой продуктов, быстро усмирив язык,
на котором повисли вопросы, потому что Лене пришла пора выходить замуж, и
среди наиболее вероятных кандидатов числился я, миновав уже квалификационный
турнир, поскольку ночные наезды стали регулярными. О браке еще не
говорилось, только подразумевалось, от окончательного решения меня
останавливала яркая и суетливая талантливость возможной супруги. В
музыкальной Москве не увядал культ Александра Цфасмана, бегло и сочно играли
на фортепиано подражатели, имитаторы и фальсификаторы его, в клубах
чествовали Елизавету Цфасман, Светлану Цфасман (мужчины почему-то
остерегались приближаться к уровню великого пианиста), моя Лена была
Леночкой Цфасман, причем первым гаммам обучил ее мой отец; она и стихи