"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

рубля, а мне в ракетном НИИ платили более двухсот; бывшая супруга держала
данное судье слово, исполнительный лист в бухгалтерию не приходил, но
пятьдесят рублей ежемесячно откладывались в коробку из-под леденцов, любимых
дочерью. Все англичане казались мне снобами, кичливыми гордецами, написанные
ими книги снял я с полок и упрятал в диван, боясь гадать о том, какой
национальности мужчина, на коленях которого сидит моя Анночка, и однажды, не
зная, чем заполнить время, взял да написал две повести, из тех, что
назывались "молодежными". Зачем писал, кому писал, не ради денег же - да
убей меня, не знаю! Как-то в школе приносит учитель фотографию Ольги
Сократовны Чернышевской, все шеи вытянули, а я, наискромнейший из
скромнейших, вдруг предложил: "А вы ее по рукам пустите!" Выгнали с урока, к
моему удивлению.
В дурашливом, короче, настроении писал повести, а за такие литературные
поделки ниоткуда не выгоняют. Эпоха исповедальной прозы уже прошла, как и
пора мужественных борений с бюрократами; повести радушно приняли и
напечатали журналы, пополнив купюрами коробку из-под леденцов; чуть погодя
издали их массовым тиражом, и знающие толк в гонорарах тех лет поймут меня.
Никто этих повестей сейчас не помнит, шума большого при выходе они не
вызвали, хулы тоже, жидкие аплодисменты разве лишь; два года спустя их
облили помоями, но те же знающие толк понимали, что к чему. Назвать эти
повести "дерьмом" не позволяет одно обстоятельство: уж слишком они слащавы,
пахнут дешевыми духами, - вспоминать не хочется, да и не надо, потому что,
уволившись из ракетного НИИ, профинтив гонорары и пристрастившись к
восточным блюдам в "Арагви" и "Узбекистане", я засуетился, я забегал (уже
членом Союза писателей СССР), ища журнал, где можно тиснуть такую же
повесть, заключить договор, не предъявляя рукописи, и получить аванс, 25
процентов будущего гонорара. О чем писать, признаюсь, не знал и даже
испытывал отвращение к писанине. А денежки кончались, уже и долги появились,
алиментов с меня так и не брали, исполнительный лист, если он и существовал,
тыкался по разным адресам, не находя дороги к издательским бухгалтерам, -
так мне казалось, потому что представить себе британца, завалившего Маргит
фунтами стерлингов, я не мог. И отвыкнуть от еды и питья в хороших
ресторанах - тоже не мог. Деньгами, припоминаю, не бросался, вел себя
скромно, в ресторанные залы заходил так, что официанты сразу понимали: идет
настоящий клиент. С достоинством занимал столик, не спешил, ждал, искал
дружеского совета у официанта; расспрашивал: чем удивит сегодня кухня, рыба,
зажаренная в сметанном соусе, хороша ли; почки в мадере с шампиньонами
лимонным соком поливать ли, ростбиф подавать красноватым или розовым?.. Днем
обычно заходил, когда гулкость в зале, с упоением внимал тишине и
позвякиванию посуды, было что-то возвышающее в этом одиночном сидении, ведь,
подумать только, какие людские массы вовлечены в таинство процессов,
наполняющих желудок одного, всего лишь одного человека! Порхающие мысли
возносились к лепнине потолка, к люстре, думалось... да ни о чем не
думалось, мозг переваривал не сочные мысли, а гарнирчики, парящие желания
сводились к тому, что вот напишу-ка я книгу, настоящий роман, а не скукоту
комсомольскую, и стану знаменитым, куплю "Волгу" черного цвета и с букетом
гладиолусов подкачу к Маргит, небрежно эдак протяну ей набитую сотенными
коробку из-под леденцов.
К сожалению, деньги по весне совсем растаяли, уже не до фирменной
поджарки ресторана Дома журналистов (пятнадцать рублей порция - для