"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

Хорошо-то хорошо, как поется в песне, да ничего хорошего. Страх потряс
меня, едва представил себе эту повесть, в десять листов с хвостиком,
опубликованной. Она необычна! Она покушается на что-то! Но на что именно - я
в полном объеме постичь не сумел. Ей, повести этой, только и быть что в
серии "Пламенные контрреволюционеры", если б таковая существовала. Только
там, и нигде иначе.
Как и Матвей, пережил я трое суток пребывания в невесомости, когда тот
хотел, в норе у Варшавского вокзала, уцепиться за что-либо, найти точку
опоры, создать единое целое из бытовой грязи и голубых небес; как и он,
провел я шесть часов в мучительных колебаниях, словно не в комнате своей
шагал вокруг пишущей машинки, а мрачно сидел в кабинете городского головы, в
кресле за столом и перед шашкой брата, который не за лавку сражался в
Галиции, а за Россию, частью которой - Матвей это признавал - был и дом, где
он родился, где сейчас сестра ни в чем не повинная, где племянники. Что
превыше: прекрасные лозунги, которые ветер сдунет, или родня в доме, в землю
вросшем? Иначе говоря и применительно к себе: как мыслю я свое будущее, куда
должны вместиться Анюта в штопаном платье, подмосковные родичи и сам я,
учтиво наставляющий халдея: "К артишокам, так уж и быть, соус голландский со
взбитыми сливками..."
Я мыслил и страдал! Как Матвей Кудеяров! И надломился, сделал
смягченный, усеченный вариант в муках написанной повести, которую отжал,
выварил, лишил всего того, что делало ее художественным свидетельством
прошедшей эпохи, но зато приблизил свой труд к типографской машине, от
которой недалеко до любимого столика в "Узбекистане". А подлинную, настоящую
заключил в красную папку и решил держать ее в заначке до лучших времен.
Приплясывая в радости творца ("Ай да Пушкин! Ай да...") и в мечтах о
скорой встрече с загадочными глазами ресторанных див, я - суррогатная
повесть в черной папке, папка в портфеле - доехал до Миусской площади, где
располагалась редакция "Пламенных", поднялся на нужный этаж - и обомлел:
редакция-то - закрыта! И не выходной день сегодня, и не какое-то там
привычное "по техническим причинам", а весьма уважительно: кого-то из
литературных тузов хоронили, и редакция всей капеллой отправилась на
гражданскую мессу. Непредвиденный казус. Плевок в душу человеку, какой месяц
сюда рвавшемуся.
В мыслях моих - полный разброд и шатания. Я топтался у метро
"Новослободская", покуривал и гадал, что делать с рукописью, куда подевать
черную папку с фальсификатом. А не приложить ли к ней что-то вроде
поручительства, предварить редакторское чтение ее каким-либо
благожелательным отзывом? То есть не самому вываливаться в собственном
дерьме, а мазнуть им автора отзыва. С его помощью окошко кассы откроется
быстрее.
На третьей сигарете решение пришло. Не так давно один известный критик
радовался при мне: загремел он, мол, в вытрезвитель, но повезло, не куда-то
на окраину попал, а рядом с домом, на Селезневской улице, а она - озарило
меня - невдалеке от этой "Новослободской". Где точно живет критик -
неизвестно, добыть его адрес я решил необычным способом, с важным видом
зашел в вытрезвитель, показал сержанту красную книжечку члена СП СССР и
виновато высказал просьбу: друг-сочинитель попал к вам недавно, штраф за
него хочу заплатить. К желанию милиция отнеслась благодушно, но ни в одном
их гроссбухе критик не значился, правда, я мог ошибиться, неверно назвав