"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

фамилию. (Вот когда бы задуматься, вот где остановиться бы!) Еще два-три
звонка из автомата - и администраторша ЦДЛ адрес мне продиктовала, я
убыстренно зашагал к дому критика, мне не терпелось поскорее избавиться от
позора, от вещественного доказательства того, что я предатель, что в руках
моих свидетельство подлости моей; никогда еще не называл я себя этим словом,
да и подлостей, пожалуй, не совершал, а глупости и дурости - не в счет, они
неприменимы к чудовищной фальсификации, лежавшей в портфеле, которым я
небрежно помахивал, втайне надеясь, что какой-нибудь сумасшедший воришка
вырвет его и умчится, избавив меня от унижений.
Вот и дом литературного критика, нажимаю на кнопку лифта, во мне -
ничем не объяснимая уверенность, что застану его трезвым и готовым прочитать
мою похабщину, в глаза мои бесстыжие не сказав худого слова и тем более ни
одной позорящей меня строчки не написав. Кабина медленно движется вверх,
сейчас притормозит и...

Стоп! Остановись, мгновенье, ты ужасно! Не надо спешить, надо замереть,
оглядеться, вчитаться в матерщину на соединившихся дверцах кабины, сейчас
лифт замрет, кабина раскроется и великорусская брань упрячется... Не спеши -
так поется в песне, ибо человек, к которому я приехал, сыграл в моей судьбе
такую грандиозную роль, что надобно хоть немного предварить знакомство с ним
кое-какими деталями, подробностями, критика надо предъявить полно и цельно.
В интеллигентной семье родился, интеллигентство (что это такое - никто не
знает) пронесет через всю жизнь, до самой смерти, которая еще далеко,
которая его не минует, которая застанет его в каком-нибудь провинциальном
городишке штата Оклахома или Айова, и любимая супруга закроет глаза его
бдительные; друзья и недруги станут копаться в литературном наследстве, в
славных деяниях бывшего члена СП СССР, но так ничего и не найдут, потому что
настоящая жизнь его - в сейфах Лубянки да в моей памяти, в ней он и стоит:
рост чуть выше среднего, уши прижаты, не топорщатся, не как у гончего пса
(особо подчеркиваю это), глаза никакие, то есть ничего не выражают; брови
вскинутся, брови опустятся - вот и вся реакция чуткого собеседника на
прозвучавшие из интересных уст интересные слова; такие бабам не очень-то
нравятся: ни мягкого лиризма в очертаниях рта, ни брутальности в линиях
носа, подбородка, лба. Но и он разборчив: как-то с горькой грустью
признался, что есть у него тайная любовь, гложет она его. "К кому?" - сдуру
поинтересовался я. Глянув на меня с легким презрением, он процедил: "Изолью
душу как-нибудь..." А ведь говорливый, в любой компании свой в доску, хотя
нападала на него временами усталость, не хотелось ему ни с кем общаться,
стакана два водки хватанет и презрительно кривит губы, сунет горячую ладошку
на прощание и уматывает... Литературное наследство? Да человек сей, якобы
догола раздетый в вытрезвителе на Селезневской, чего не было и быть не
могло, литературно-театральный критик этот ни единого честного и правдивого
слова не доверит бумаге, а писать надтекстово и как бы симпатическими
чернилами, высыхающими сразу после прочтения, - нет, не мог, не научился,
потому что сам был всегда вне текста, парил над словесной оболочкой.
Благороднейший человек! Кристальной чистоты и великодушной преданности!
В той мере, какая по штату положена офицеру КГБ, внедренному в перманентно
фрондирующую среду оболтусов и корифеев. И даже сверх меры, потому что Вася
вовремя осаживал крикунов исконно-сермяжного толка и открыто презирал тех,
кого давно подозревали в провокаторстве. Великие помыслы бушевали в нем...