"Анатолий Азольский. Посторонний" - читать интересную книгу автора

ему факт мирного сожительства простого люда с носителями верховной власти,
мыльными пузырями лопались идеи о вековой ненависти народа к душителям
свободы, которых можно было обычнейшим перочинным ножиком пырнуть в
вагончике. Обыватели и буржуйчики угрожали самому существованию Матвея, и
под мещанские ноги их еще упадут заряды взрывчатых смесей. Прийти к простому
выводу о конституционной монархии революционер Матвей не мог и с еще большим
упорством пропагандировал революцию, не забывая о парочке с лыжами. Отныне у
марксиста Кудеярова область применения теории расширилась, класс
эксплуататоров определялся теперь не доходами, а произвольными понятиями,
под них и подпадали беззлобно шутившие в вагончике лавочники и тот тупой
лондонский люд в пабах, который поклонялся королю Георгу Пятому.
Три дня у Варшавского вокзала так и не сомкнули теорию с практикой,
Гражданская война тем более. Корявая явь никак не влезала в безразмерные
термины идеологии, народ не хотел жить по канонам социализма, а при попытках
приспособиться к нему впадал в чудовищные заблуждения, норовил
национализировать не только банки, но и женщин, преимущественно молодых.
Страх начинал испытывать Матвей Кудеяров перед чудовищем, имя которому -
народ, и страх обуял его, когда он, член Реввоенсовета, заперся в кабинете
бывшего городского головы и сидел перед шашкой, коею награжден был его
младший брат за геройство, проявленное на войне, где он сражался "за веру,
царя и отечество". Петухи уже прокричали, когда Матвей принял историческое
решение, приказано было: шашку утопить в Волге, а дом, где свила гнездо
белогвардейская сволочь, поджечь вместе с обитателями его.
Таким решением хотел он избавиться от страха. От скрежета в
оголенно-чуткой душе, когда она выдиралась из жесткой колючей философской
шкуры. Гимназист, в лавке помогавший отцу, прямым и честным взором
смотревший на мир, - вещественный этот мир, понятный, но не отвечавший ему
взаимностью, он отверг; и тот же гимназист Матвей вопил, стенал, бился в
истерике, едва он начинал вгонять с детства ему знакомое в категории
социалистических теорий. Надо было решаться: либо вещественный мир есть
реальность, данная ему в ощущениях, либо бытие человечества не что иное, как
перечень указанных в философском словаре терминов. Страшно было подумать
вообще о таком четком видении мира, ведь придет другое поколение, введет
новые слова-термины, отменит старые - и что же? Да то, что жизнь прожита
впустую, в погоне за призраком, и чтоб такого смертельного удара в спину не
произошло, свою философию Матвей и сотоварищи его немедленно объявили
последней, завершающей теорией, окончательной, бессмертной! Такова была
власть страха.
Родительский дом запылал поутру, за ним и другие дома. Отречение от
старого мира (в полном соответствии с "Интернационалом") уходило корнями в
первобытно-общинный строй, как уверял позднее Матвей очередную невесту,
будущую вторую жену; добывание огня трением палок, сожжение культовых
символов, полыхание пожаров на необъятных просторах России - вот они,
узловые точки истории, которая создавала нового человека. Беда была в том,
признавался он бывшей курсистке, что старый человек не хотел умирать - тот
самый индивидуум, что просил удовольствий, требовал подкормки и до бешенства
доводил Матвея своими мелкобуржуазными прихотями, верой в какого-то
боженьку, а попов Матвей не то что презирал, а жутко ненавидел, потому что
попы умели в проповеди соединять церковную теорию с практикой; по той же
причине Матвей причислял себя к интернационалистам, ибо раз все