"Семен Бабаевский. Родимый край" - читать интересную книгу автора

дожди, не засыпали снега... Одна, без мужа, Евдокия топтала тропу почти
тридцать годков - немало! Это тем из нас, кто не ходил по этому следу, легко
сказать: одна, без мужа, и почти тридцать годков!.. Сколько побито чоботов и
сколько изношено полсапожек! Да разве в обуви дело? А сколько выплакано
слез, скрытых от людей и от своих детишек? Сколько скопилось в груди горя?
Не счесть, ибо как же слезы и горе сосчитать, как измерить, когда на земле,
оказывается, еще нету такой посуды и таких весов, чтоб можно было собрать в
одно место все женские слезы и все горе и положить их на эти весы...

Глава 3

Неслись, шумели годы, как несется и шумит под окнами Кубань в
разливе... Еще задолго до всполоха зари спешила по тропе Евдокия Ильинична,
в полдень возвращалась в хату, чтоб управиться по хозяйству, пообедать,
накормить детей, затем снова ноги ее бежали по ухоженному следу, а вечером,
в темноте, бежали обратно, и так не день, не месяц. Все извилинки, все
бугорки и ярочки были ей знакомы - не видела их, а чуяла ногами. Так, для
любопытства, завяжите Евдокии Ильиничне глаза, как их завязывают платком,
когда играют в жмурки, и она смело, не качнувшись в сторону, не замедляя
шага, пройдет от порога до арки.
Присмотримся к Евдокии Ильиничне, к ее лицу, к ее одежде, и
присмотримся попристальнее. Сделаем это так, чтобы наш внимательный взгляд
она не замечала и не краснела, не стеснялась. Пусть угощает вас молоком, и
пусть в глазах ее светится та безыскусная теплота, какая не приобретается, а
дается человеку только самой природой. Или пусть стоит, сунув руки под
фартук... Руки у нее рабочие, некрасивые, пальцы в загрубевших мозолях. И
прячет она руки не потому, что совестится показать, а потому, что это
издавна стало ее привычкой. Кофточка и юбка на ней из серенького, под цвет
перепелки, ситчика. В мочках ушей сережки со светлыми, как слюда, камешками.
Сережки подарил не Иван, а учитель Семен Маслюков, и подарил тогда, когда
Евдокия уже была замужем. В сережках хранилась память о близком и любимом
человеке, и они, как две крупные слезы, всегда липли к ушам и молодили ее.
Как-то она говорила мне: "Ни мои дети, ни Иван, ни хуторяне, никто,
кроме тебя, не знает, откуда у меня эти сережки. И я прошу тебя: все, все
порасскажи людям обо мне. Расскажи, как я росла у батька, о детях моих, об
Иване, о Семене, и даже опиши вот эти сережки, какие они красивые. А только,
ради бога, прошу тебя, умолчи о том, что у меня было с Семеном Маслюковым. Я
и теперь еще не знаю: может, то был великий мой грех, а может, самое великое
мое счастье, но только знать об этом никому не следует... Зародилась та
радостная тайна в моем сердце, в нем она пусть и умрет". - "А если будет
трудно умолчать?" - спросил я. "Ну, ежели трудно будет, тогда поступай как
знаешь. Случай давно прошедший, может, и нет нужды хранить тайну..."
Была Евдокия стройна и по-девичьи тонка в талии и выглядела намного
моложе своих пятидесяти трех лет. Вся она, как та груша-тонковетка в
октябре: все та же стройность, а только лист укрыт желтизной. Когда-то
черную, может быть, даже чернее грачиного крыла, косу время слегка завьюжило
сединой, а вот брови какими были в молодости смолистыми, такими и остались,
только сделались гуще и пушистее. И на левой брови все так же лепилась
родинка.
Даже сквозь осеннее увядание проступали черты той редкой женской